Солдатская любовь

Рассказ:

Вот вы, может, не верите во всякие страшные сказки, да? Оно и понятно. Кто же в них верит – сказки ведь для малых детей, а то для отдохновения. А вот мне что рассказали – то быль настоящая, видал я и того, про кого рассказывали, и кладбище тоже видал, и камень посреди перекрестка семи дорог. Ну, да начну-ка я с самого начала. Жил да был на свете солдат Иван Прохоров. Был он крестьянский сын, парень разбитной да сметливый, на лицо приятственный и по характеру добряк, однако ж воевал храбро и медаль за то получил. Одна беда: вместе с медалью получил он тяжелое ранение. Отъяли у него руку выше локтя, ногу спасли, да остался наш Иван хромым, а после еще и ослеп на один глаз. Посмотрели в канцелярии, что солдат из Ивана теперь никакой, да и списали. Иван был человек веселый и даже без руки держался бодрячком. – Не было бы счастья, да несчастье помогло, – сказал он и засвистел. Вишь ты, кабы не ранение да увечье, служить бы Ивану все двадцать пять лет – а он успел отслужить только три. Калеке-то и в деревне родной должно было прийтись нелегко, но Иван не унывал: крепко надеялся на свою мастеровитость – руки у него были золотые. Вот он уцелевшей золотой своей рукой смастерил себе что-то вроде крючка на место культи, чтобы нести на нем походный мешок, и бодро зашагал к себе в деревню, продолжая насвистывать веселые песенки. Думал он, что к ночи дойдет до села Большие Петухи, да там и на ночлег попросится. Но вот ведь как вышло: на здоровых ногах Иван мог бы идти и идти, а охромев, ковылял с трудом. Уж, казалось бы, совсем ничего прошел – а ноги ровно огнем налились. Так и получилось, что застала его тьма в чистом поле. Солнце садилось за холмы, темные громады деревьев нависали над дорогой, а тут еще и запашком знакомым пахнуло – на военных полях Иван не раз этот запах чуял, сразу понял, что к чему. Подумал было, что поблизости лось подох или другой какой зверь, но нет: неподалеку от дороги на небольшом холме стояло одинокое дерево, а на нем висел удавленник. – Ишь ты, эк его прикрутило, – посочувствовал Иван. – Руки-ноги целы, а вот ведь – не выдержал. Видать, крепко ему пришлось погоревать, раз руки на себя наложил. Ну, бедолага, хоть и не будет тебе царствия небесного, покойся же с миром! Может, Бог к тебе добрей будет, чем люди. Жаль, не смогу тебя похоронить – с одной-то рукой. Перекрестился Иван, «Отче наш» прочел, да и дальше пошел. Шел он, шел, стемнело уж совсем, нога у Ивана все сильнее болит, вторая тоже болит – ей-то за двоих приходится работать, вдруг слышит: кто-то его нагоняет. Пеший, а здоровый и резвый, идет быстро. Эх, думает Иван, вот бы попроситься в попутчики – так ведь не возьмет же. И тут человек тот сам к нему подходит. – Эй, – говорит, – служивый, пошли вместе. Скучно одному по темноте-то. Обрадовался Иван. Слово за слово – разговорились. Иван про войну новому знакомцу рассказывает, тот ему – про деревенское житье-бытье. Долго ли, коротко ли, спохватился Иван, что имени не спросил и своего не назвал. – А меня, – говорит тот человек, – Матвеем звать, Федотовых я сын. Голос у Матвея молодой; ну, думает Иван, парень-то небось моих лет, а еще и подружимся. Любил он это дело – дружить да новых приятелей заводить, а старых тоже не забывал. Тут и луна взошла. Смотрит Иван: точно, молодой парень, кудреватый, глаза большие, брови соболиные – хорош! Только лицо будто не двигается, и губы темные. В лунном свете все как серебряное, а Матвей и вовсе синий какой-то. Ну да мало ли что может быть с человеком – может, помыслил Иван, у него щека парализована, видал он такое с одним солдатиком, которого штыком в лицо достали. – Смотри-ка, – говорит Матвей, – да никак, огонек?Глядит Иван: и верно, огонек. Пригляделся – а это оконце в дому чьем-то горит! Так Ивану светло стало и хорошо, что он даже шаг ускорил, хоть нога и болела. Очень он устал, а ночевать в поле, когда осень и холода, уже не в радость. Ну, а Матвею быстро идти в охотку, он все шаг к Ивану приноравливал. Пришли они на какой-то хутор. Две избушки, сараюшки, курятники, корова во хлеву пыхтит – вздыхает во сне… Иван бы дышал не надышался этим воздухом! Соскучился он по деревне. Ну, думает, уж знаю, чем хозяев за добро отблагодарить – починить там что… Шагнул было в первый двор, а Матвей ему:– Тут заперто. – Да где же заперто, вона ворота настежь открыты, – заспорил было Иван. – Заперто, заперто, я здешних знаю, они не пускают. А вон в том дому – открыто!Глядит Иван и ничего понять не может. Ворота раскрыты и там, и там; собаки есть и там, и там, конуры-то во дворе стоят, но ни из одной конуры никто не гавкнет, не лайнет. Разве что на первых воротах крест нарисован, а на вторых – лебедушки. Ну, решил Иван, Матвейка-то местных знает, зря баять не будет. Вот вы, может, не верите во всякие страшные сказки, да? Оно и понятно. Кто же в них верит – сказки ведь для малых детей, а то для отдохновения. А вот мне что рассказали – то быль настоящая, видал я и того, про кого рассказывали, и кладбище тоже видал, и камень посреди перекрестка семи дорог. Ну, да начну-ка я с самого начала. Жил да был на свете солдат Иван Прохоров. Был он крестьянский сын, парень разбитной да сметливый, на лицо приятственный и по характеру добряк, однако ж воевал храбро и медаль за то получил. Одна беда: вместе с медалью получил он тяжелое ранение. Отъяли у него руку выше локтя, ногу спасли, да остался наш Иван хромым, а после еще и ослеп на один глаз. Посмотрели в канцелярии, что солдат из Ивана теперь никакой, да и списали. Иван был человек веселый и даже без руки держался бодрячком. – Не было бы счастья, да несчастье помогло, – сказал он и засвистел. Вишь ты, кабы не ранение да увечье, служить бы Ивану все двадцать пять лет – а он успел отслужить только три. Калеке-то и в деревне родной должно было прийтись нелегко, но Иван не унывал: крепко надеялся на свою мастеровитость – руки у него были золотые. Вот он уцелевшей золотой своей рукой смастерил себе что-то вроде крючка на место культи, чтобы нести на нем походный мешок, и бодро зашагал к себе в деревню, продолжая насвистывать веселые песенки. Думал он, что к ночи дойдет до села Большие Петухи, да там и на ночлег попросится. Но вот ведь как вышло: на здоровых ногах Иван мог бы идти и идти, а охромев, ковылял с трудом. Уж, казалось бы, совсем ничего прошел – а ноги ровно огнем налились. Так и получилось, что застала его тьма в чистом поле. Солнце садилось за холмы, темные громады деревьев нависали над дорогой, а тут еще и запашком знакомым пахнуло – на военных полях Иван не раз этот запах чуял, сразу понял, что к чему. Подумал было, что поблизости лось подох или другой какой зверь, но нет: неподалеку от дороги на небольшом холме стояло одинокое дерево, а на нем висел удавленник. – Ишь ты, эк его прикрутило, – посочувствовал Иван. – Руки-ноги целы, а вот ведь – не выдержал. Видать, крепко ему пришлось погоревать, раз руки на себя наложил. Ну, бедолага, хоть и не будет тебе царствия небесного, покойся же с миром! Может, Бог к тебе добрей будет, чем люди. Жаль, не смогу тебя похоронить – с одной-то рукой. Перекрестился Иван, «Отче наш» прочел, да и дальше пошел. Шел он, шел, стемнело уж совсем, нога у Ивана все сильнее болит, вторая тоже болит – ей-то за двоих приходится работать, вдруг слышит: кто-то его нагоняет. Пеший, а здоровый и резвый, идет быстро. Эх, думает Иван, вот бы попроситься в попутчики – так ведь не возьмет же. И тут человек тот сам к нему подходит. – Эй, – говорит, – служивый, пошли вместе. Скучно одному по темноте-то. Обрадовался Иван. Слово за слово – разговорились. Иван про войну новому знакомцу рассказывает, тот ему – про деревенское житье-бытье. Долго ли, коротко ли, спохватился Иван, что имени не спросил и своего не назвал. – А меня, – говорит тот человек, – Матвеем звать, Федотовых я сын. Голос у Матвея молодой; ну, думает Иван, парень-то небось моих лет, а еще и подружимся. Любил он это дело – дружить да новых приятелей заводить, а старых тоже не забывал. Тут и луна взошла. Смотрит Иван: точно, молодой парень, кудреватый, глаза большие, брови соболиные – хорош! Только лицо будто не двигается, и губы темные. В лунном свете все как серебряное, а Матвей и вовсе синий какой-то. Ну да мало ли что может быть с человеком – может, помыслил Иван, у него щека парализована, видал он такое с одним солдатиком, которого штыком в лицо достали. – Смотри-ка, – говорит Матвей, – да никак, огонек?Глядит Иван: и верно, огонек. Пригляделся – а это оконце в дому чьем-то горит! Так Ивану светло стало и хорошо, что он даже шаг ускорил, хоть нога и болела. Очень он устал, а ночевать в поле, когда осень и холода, уже не в радость. Ну, а Матвею быстро идти в охотку, он все шаг к Ивану приноравливал. Пришли они на какой-то хутор. Две избушки, сараюшки, курятники, корова во хлеву пыхтит – вздыхает во сне… Иван бы дышал не надышался этим воздухом! Соскучился он по деревне. Ну, думает, уж знаю, чем хозяев за добро отблагодарить – починить там что… Шагнул было в первый двор, а Матвей ему:– Тут заперто. – Да где же заперто, вона ворота настежь открыты, – заспорил было Иван. – Заперто, заперто, я здешних знаю, они не пускают. А вон в том дому – открыто!Глядит Иван и ничего понять не может. Ворота раскрыты и там, и там; собаки есть и там, и там, конуры-то во дворе стоят, но ни из одной конуры никто не гавкнет, не лайнет. Разве что на первых воротах крест нарисован, а на вторых – лебедушки. Ну, решил Иван, Матвейка-то местных знает, зря баять не будет.

Вошли они в открытый двор, а там и изба открыта, и банька протоплена, в избе стол накрыт – каша, да хлеб, да сала кусок с огурцом соленым, и постелено, а хозяев дома нет. Иван глядит и диву дается, а Матвей:– А тут завсегда так, не удивляйся. Умылись да перекусили оба. На столе и водка нашлась. Иван стопку выпил – Матвей же не притронулся. – Эх, хорошо! – говорит Иван. – А теперь в баньку бы да спать!И пошли они с Матвеем париться. Только вошли – плач раздался в бане, да горький какой, ровно дитё малое плачет. Иван оглядывается, а Матвей смеется. – Эк они, – говорит, – банника свово шуганули!Стали они париться, друг друга вениками хлестать. Иван раздухарился, все тело разгорелось, раскраснелось, щеки горят, – разомлел! А Матвей как был бледный, так и остался. Больной, видать, думает Иван. И тут ему хмель водочный да кровь в голову и ударили. Матвей, вишь ты, ладный парень был. Росту высокого, в плечах косая сажень. Лицо только будто бабье, хоть и красивое, – ни дать ни взять баба с бородкой. Глянул на него Иван и думает: а девкой был бы краше!А Матвей тоже на него поглядывает и хитро так улыбается, косится, губы не разжимает. Улучил он миг, когда Иван к нему придвинулся поближе, да и руку ему на плечи закинул. Покраснел Иван, глянул вниз – точно, встал! А и сладко ему показалось, что Матвей рядом, и приятно, что обнял его так ласково. Привлек его Матвей к себе – и ну обнимать-целовать! Губами то мочку уха трогает, то щеку, то кадык, то ключицы, руками то по спине погладит, а то, охальник этакий, между ног положит, так что у Ивана в паху как костер развели! Сам Иван тоже не промах был. Давай гладить Матвея, разные ласковые слова ему говорить, смеяться на ухо, за бока щекотать…А то чудно показалось Ивану, что Матвей прохладный весь был. Казалось бы – баня, пар коромыслом стоит, да ласки хмельные, сам Иван огнем полыхает. Откуда ж Матвею-то холодным быть? И ни разу Матвей в губы его не поцеловал, даже не улыбнулся открыто. Но мысль эта мелькнула – и сгинула. Такого, как с Матвеем, у Ивана отродясь ни с кем не бывало, только мечтать доводилось. Застонал он, охнул, прошептал что-то нежное, бесстыдное, повело его в сторону…Долго, почитай, до самого рассвета они друг другом натешиться не могли. Наконец, потащились из бани в избу, на льняных простынях растянулись в истоме да в блаженстве. Счастлив был Иван, доволен и рад. Эх, думает, вот оно где – счастье настоящее! А я-то боялся, что с одной рукой никому не нужен буду! Как бы так сделать, чтобы остался со мной Матвеюшко-то…Лежат они в обнимочку, довольные, любовные байки друг другу поют: и миленок ты мой, и хороший ты мой, и сокол ты мой ясный, и как же с тобой сладехонько-то… Иван уж рот раскрыл, чтобы Матвея к себе позвать на житье. И тут Матвей, забывшись, наконец улыбнулся во весь рот. Зубы-то у него в лунном свете как блеснут! Смотрит Иван – а зубы-то у него железные…Ну да пугаться было чего, но не Ивану. Иван завсегда тем славился, что кураж не терял перед самой Смертью. Не подал он виду – погладил Матвея по лицу, вроде как лаская, а сам при этом тихохонько, одними губами, начал «Отче наш» шептать. А второй рукой взял да и перекрестился! А той рукой, что гладил Матвея, – Матвея и перекрестил. Дернулся Матвей, будто его ударили. Но тоже виду не подал.

– Спи, – говорит, – милок, завтра вставать рано, идти далече. Рукой перед Ивановым лицом провел – Иван и заснул, как отрубило его. Наутро проснулся Иван: где тот дом, где банька, где стол с кашей да водочкой! Лежал он весь голый аккурат на старом заброшенном кладбище, среди крестов покосившихся да бурьяна. Голова кружится, слабость во всем теле, будто из жил половина крови вылилась, а кишки в животе такой марш играют – вот-вот в узел свернутся! Рука уцелелая, та, что Матвей целовал ночью, болит оттого, что вся искусана: видать, сосал упырь из нее кровушку, хорошо, на шее крестик был, а то и до горла бы добрался. Одно хорошо: огляделся Иван и видит, что одежа да мешок с вещичками рядом отыскались, а то уж и задница озябла… Выдохнул Иван, перекрестился. Но и тут он не стал печалиться. Погоревал немного, правда, что такой славный полюбовник упырем оказался, даже всплакнул, пока не видит никто. Ан ведь добрый-то упырь был! Хоть и крови хлебнул, да пощадил, еще и обласкал как умел. Попался бы злой – и лежать бы Ивановым костям на старом кладбище до скончания века…Присоединил Иван свой крюк обратно к культе – на ночь он его отстегивал. Доковылял до Больших Петухов. Там отдыхать не стал, а сразу в церковь пошел, помолился, свечек поставил за всех друзей – кому за здравие, а кому и за упокой, а заодно и молебен заказал в память о Матвее, Федотовых сыне. – Да что ты? – батюшка ажник побелел весь, перекрестился, руками замахал. – Он же самогубец! Еретик сущий, господи спаси. Сказывают, удавился оттого, что содомскому греху ему тут не дали предаться. До сих пор его даже похоронить некому – все боятся. – Да знаю я, – говорит Иван. – Бог ему судья, пропащей душе. А ты, батюшка, все одно помолись, богоугодное то дело, за всех молиться. Осерчал батюшка, но на деньги Ивановы поглядел, подумал – и согласился. Иван же переночевал в Больших Петухах и дальше пошел. До дому добрался благополучно, там себе занятие нашел – всякий-разный инвентарь чинить. Зауважали Ивана в его деревне, деньжата у него водиться стали. Все бы ничего, да только Иван так и не женился. Сколько ему ни сватали и девок, и вдовиц, и раскрасавиц, и умниц – Иван ни на какую даже не глядел, и слышать о женитьбе не хотел. Видать, так своего Матвейку и не забыл, хоть и упыря.