Революционный держите шаг

Рассказ:

В горнице пахло мочеными яблоками и подошедшим тестом для пирогов. В тёплых сенях хрюкал новорожденный поросенок, его принесли из свинарника, чтобы уберечь от крепкого мороза, вдруг ударившего апрельской ночью. ¬– Настасья, самовар поставь! – крикнула мать, накидывая на голову платок. – Я на двор. Та, которую звали Анастасией, провела еще раз гребнем по концу роскошной косы, поправила рюши на кофточке, купленной батюшкой на ярмарке, и улыбнулась своему отражению. Семья крестьянина Горчицына была крепкой, жили они в достатке, на посевную и уборочную нанимали работников из бедных дворов. Кулаки, одним словом. Не было в селе красавиц равных Анастасии Горчицыной, но и женихов не было тоже. Это обстоятельство огорчало её отца, Гаврилу Петровича, и иногда толкало на рискованные поступки. Вот и в этот раз засветло уехал в уездный город, да к вечеру не вернулся. Хорошо еще заночует на постоялом дворе, а если нет… А не то застали его в дороге крепкий мороз да лихие люди? Времена-то нынче страшные, неспокойные. Царь-батюшка от престола отказался, в Петрограде заседает Временное правительство, а на Финляндском вокзале выступает с броневика революционер. Ре-во-люцио-нер. Настя перекатывала словечко во рту, нравилось оно ей своей непохожестью на привычные с детства слова. Она не была впечатлительной девицей, все-таки крестьянская жизнь не располагала к избалованности. Врожденная смекалка, а также отцовские наставления выручали Настеньку в трудных случаях. Один из них был недавно: собрались девушки у Новокрещеновых на посиделки, а тут к ним парни пожаловали. Да как бы свои, сельские, так нет – брат Катьки Новокрещеновой дружков привез, заводских. Городские парни начали было высмеивать девушек, но, ни один не посмел в сторону Настасьи недоброго слова сказать, так очами сверкнула, да плечами повела. Даром, что братьев нет, а все одно – никому обижать не позволено. – Анастасия Гавриловна! Никак батюшка ваш едет, – вбежала в избу девчонка из работниц. – Гляди за самоваром, полоротая, – заторопилась Настя на крыльцо. Телега, скрипя колесами, въехала во двор. Лошадь в упряжке переступала копытами, не веря, что длинный путь уже закончен. Гаврила Петрович сидел на переднем вместе с незнакомцем. Анастасия стояла, обняв себя за вмиг озябшие плечи, и смотрела на приезжего. Молодой человек был толст, прыщав, как куль с мукой неуклюж, одет по-купечески, но небрежно и изношено. В общем Насте он не понравился. Но Гаврила Петрович пригласил незнакомца в избу, как дорогого гостя. – Дочь моя, Настасья Гавриловна. А это сын купца Свешникова, Тарас… – замялся Горчицын, представляя неповоротливого. – Николаевич, – помог ему тот, справляясь с отдышкой. Настасья чуть не прыснула, но сдержалась – вон, как грозно батюшка посмотрел. Тут и жена Горчицына подоспела, на скотном дворе была, а там работы много, за всем глаз нужен. Посетовала, что мужа долго не было, уже хотела до уездного исправника конного послать. Гостя повели в дом, где на праздничной скатерти стоял самовар. Подруг сердечных у Настасьи не было, слишком гордая, чтобы с беднотой секретничать, а теперь вот поплакаться идти, да некуда. К Катьке Новокрещеновой разве что? У Катьки правда в доме вечно люди пришлые, городские, беседы непонятные ведут, и эти… как их… диспуты! А, все равно больше не к кому пойти спросить совета и рассказать, что тятенька надумал за отвратного купеческого сына отдать свою единственную дочку. Войдя на порог соседского дома, Настя откинула с головы цветную шаль, расправила её на плечах и перекинула косу на грудь. – Настя, входи, – обрадовалась Катька, – чаевничать собрались, садись к столу. Не смея с порога начать разговор, Настя прошла в горницу. За большим столом сидели незнакомые люди, в основном крепкие парни. Девушка присела рядом с соседкой, с благодарностью приняла простую кружку с кипятком, в которой плавали редкие чайные листья. «Заводские», – решила Настя, обратив внимание на несмывающуюся траурную кайму под ногтями сидящего напротив смешливого парня. – Красавица, что сердитая такая? – спросил он, заметив её взгляд. – Она не сердитая, а серьёзная, – ответил вместо Насти интеллигентного вида юноша. – Правда, барышня?Настя кивнула, и потупила глаза. Ей понравилось, что студент, так его называли за столом, отнесся к ней как к равной, а не как к глупой деревенской девчонке. Она то и дело бросала на него быстрые взгляды, боясь задержать взор подольше. Глаза у студента были необыкновенные, про такие говорят – омуты. Только виделись ей не тёмные воды, а многие годы, словно студент был умудренным опытом старцем, а не начавшим жизнь мальчишкой. Он был худ, одет по-городскому, чисто выбрит, и руки его выглядели нежнее некоторых девичьих. Тонкие пальцы держали металлическую кружку с некоторым изяществом, выдававшим в нём непростое происхождение. В горнице пахло мочеными яблоками и подошедшим тестом для пирогов. В тёплых сенях хрюкал новорожденный поросенок, его принесли из свинарника, чтобы уберечь от крепкого мороза, вдруг ударившего апрельской ночью. ¬– Настасья, самовар поставь! – крикнула мать, накидывая на голову платок. – Я на двор. Та, которую звали Анастасией, провела еще раз гребнем по концу роскошной косы, поправила рюши на кофточке, купленной батюшкой на ярмарке, и улыбнулась своему отражению. Семья крестьянина Горчицына была крепкой, жили они в достатке, на посевную и уборочную нанимали работников из бедных дворов. Кулаки, одним словом. Не было в селе красавиц равных Анастасии Горчицыной, но и женихов не было тоже. Это обстоятельство огорчало её отца, Гаврилу Петровича, и иногда толкало на рискованные поступки. Вот и в этот раз засветло уехал в уездный город, да к вечеру не вернулся. Хорошо еще заночует на постоялом дворе, а если нет… А не то застали его в дороге крепкий мороз да лихие люди? Времена-то нынче страшные, неспокойные. Царь-батюшка от престола отказался, в Петрограде заседает Временное правительство, а на Финляндском вокзале выступает с броневика революционер. Ре-во-люцио-нер. Настя перекатывала словечко во рту, нравилось оно ей своей непохожестью на привычные с детства слова. Она не была впечатлительной девицей, все-таки крестьянская жизнь не располагала к избалованности. Врожденная смекалка, а также отцовские наставления выручали Настеньку в трудных случаях. Один из них был недавно: собрались девушки у Новокрещеновых на посиделки, а тут к ним парни пожаловали. Да как бы свои, сельские, так нет – брат Катьки Новокрещеновой дружков привез, заводских. Городские парни начали было высмеивать девушек, но, ни один не посмел в сторону Настасьи недоброго слова сказать, так очами сверкнула, да плечами повела. Даром, что братьев нет, а все одно – никому обижать не позволено. – Анастасия Гавриловна! Никак батюшка ваш едет, – вбежала в избу девчонка из работниц. – Гляди за самоваром, полоротая, – заторопилась Настя на крыльцо. Телега, скрипя колесами, въехала во двор. Лошадь в упряжке переступала копытами, не веря, что длинный путь уже закончен. Гаврила Петрович сидел на переднем вместе с незнакомцем. Анастасия стояла, обняв себя за вмиг озябшие плечи, и смотрела на приезжего. Молодой человек был толст, прыщав, как куль с мукой неуклюж, одет по-купечески, но небрежно и изношено. В общем Насте он не понравился. Но Гаврила Петрович пригласил незнакомца в избу, как дорогого гостя. – Дочь моя, Настасья Гавриловна. А это сын купца Свешникова, Тарас… – замялся Горчицын, представляя неповоротливого. – Николаевич, – помог ему тот, справляясь с отдышкой. Настасья чуть не прыснула, но сдержалась – вон, как грозно батюшка посмотрел. Тут и жена Горчицына подоспела, на скотном дворе была, а там работы много, за всем глаз нужен. Посетовала, что мужа долго не было, уже хотела до уездного исправника конного послать. Гостя повели в дом, где на праздничной скатерти стоял самовар. Подруг сердечных у Настасьи не было, слишком гордая, чтобы с беднотой секретничать, а теперь вот поплакаться идти, да некуда. К Катьке Новокрещеновой разве что? У Катьки правда в доме вечно люди пришлые, городские, беседы непонятные ведут, и эти… как их… диспуты! А, все равно больше не к кому пойти спросить совета и рассказать, что тятенька надумал за отвратного купеческого сына отдать свою единственную дочку. Войдя на порог соседского дома, Настя откинула с головы цветную шаль, расправила её на плечах и перекинула косу на грудь. – Настя, входи, – обрадовалась Катька, – чаевничать собрались, садись к столу. Не смея с порога начать разговор, Настя прошла в горницу. За большим столом сидели незнакомые люди, в основном крепкие парни. Девушка присела рядом с соседкой, с благодарностью приняла простую кружку с кипятком, в которой плавали редкие чайные листья. «Заводские», – решила Настя, обратив внимание на несмывающуюся траурную кайму под ногтями сидящего напротив смешливого парня. – Красавица, что сердитая такая? – спросил он, заметив её взгляд. – Она не сердитая, а серьёзная, – ответил вместо Насти интеллигентного вида юноша. – Правда, барышня?Настя кивнула, и потупила глаза. Ей понравилось, что студент, так его называли за столом, отнесся к ней как к равной, а не как к глупой деревенской девчонке. Она то и дело бросала на него быстрые взгляды, боясь задержать взор подольше. Глаза у студента были необыкновенные, про такие говорят – омуты. Только виделись ей не тёмные воды, а многие годы, словно студент был умудренным опытом старцем, а не начавшим жизнь мальчишкой. Он был худ, одет по-городскому, чисто выбрит, и руки его выглядели нежнее некоторых девичьих. Тонкие пальцы держали металлическую кружку с некоторым изяществом, выдававшим в нём непростое происхождение.

– Как зовут тебя, барышня?– Анастасия. – Имя-то как у дочки царя отреченного. А меня Эдуард, как английского короля, – сказал он, и улыбнулся ей. Поплыла Настенька, только и видела губы его, да зубы белые, и вся эта красота выговаривала странное имя: Э-ду-ард. На селе бы за такое засмеяли, а ему шло – Эдуард. – Вот ты, студент, революционер, а всё время про царей и королей говоришь, – сказал парень, сидящий напротив Насти, с завистью поглядев на юношу. – Английскому королю Эдуарду Второму воткнули раскаленный прут в… – он замолчал, но парни поняли, что к чему, и похабно засмеялись. – Здесь барышни, – напомнил им студент. Настасье стало неуютно за столом, где велись такие разговоры, она потянула Катьку за локоть и кивнула, мол, выйдем. Катька неохотно встала из-за стола. Девушки вышли в стылые сени. – Чего ты всколыхнулась, Настя? – спросила соседка. – На тебе лица нет. – Ох, Катя, беда со мной…– Что случилось?– Тятя мне из города жениха привёз, чистая жаба! Я отцу в ноги – не погуби, а он ни в какую – Свешниковы хоть и не процветают, а фамилия купеческая, известная. Что делать?– На твоем месте я бы в город уехала, и на фабрику устроилась. Пусть задумается, нынче не те времена, чтобы выдавать за того, кто не люб. – Найдет, иссечёт розгами, ты ж его знаешь. – А ты со студентом поговори, он так про светлое будущее рассказывает, заслушаешься. Может чего и присоветует, хочешь, я позову его?– Боязно…– Не будь деревенской дурехой, – подтолкнула Настю соседка, – ступай в мою комнатку, он придет. Настасья вошла в заднюю горенку, за собой дверь прикрыла. За окном темнело, ранняя весна не баловала хорошей погодой, и слегка поёжившись, девушка задернула ситцевые занавески. Кроме лежанки присесть было некуда, и Настя устроилась на лоскутном одеяле, подобрав под юбку ноги. Недолго пришлось ждать девушке, не успела узоры на одеяле рассмотреть, как появился студент. Вошел, огляделся, дверь не закрыл. У Настеньки тревожно забилось сердце. Сейчас бледным он ей показался, в глазах что-то жуткое полощется, приходило на ум одно слово - нечисть. Сильно пожалела она, что послушалась Катькиных слов, но встать и уйти сил не было, из головы все мысли выветрились, только и глядела на его лицо. Студент молчал, ждал, когда она скажет, зачем звала. Встряхнула головой Настя, и тут же вспомнила, кто её в родном доме дожидается, отвращение к новоиспеченному жениху прибавило смелости. – Катя говорит, что вы про будущее… светлое…Студент усмехнулся и сел рядом с Настей на лежанку. Девушка отпрянула, и тут же отодвинулась на другой край. – Тебе же не про будущее надо, Анастасия?– Нет. – Так прямо и говори в чем проблема. Настя вдохнула полной грудью, и, смущаясь, стала теребить кончик косы. – Тятька замуж хочет отдать. – Так иди, замуж девке не зазорно. – Не хочу за нелюбого, а тятька грозится шкуру спустить. Как мне быть? – спросила со слезой в голосе. – Вон Катька говорит в фабричные пойти…– А чем фабричные тебе не по душе? Сейчас вся сила в городе, скоро землю отдадут крестьянам, фабрики рабочим, и настанет на земле русской народная власть. Крови много будет, – пообещал он. – Но если хочешь в родительском доме остаться, то надо сделать так, чтоб нежеланный жених сам от тебя отказался. – А как? Они из обедневших, за тятины деньги всё стерпят. – Знаю один способ… Но, думаю, испугаешься ты. – Я на всё согласная, лишь бы не за него. Студент тенью скользнул к двери, выглянул наружу, потом закрыл её на щеколду. – Значит так…Тарас Свешников был доволен – девка красавица, да с таким приданным, что и дворянчик бы согласился по нынешним-то временам. Только вот самой невесте он не понравился, скривилась, и лицо отвернула, да это и не важно. Недаром говорят: стерпится – слюбится. Тарас добрый, поживет с ним Настасья, и поймет всю красоту его души. Главное, чтобы блюла его жизненные устои, да в церковь по воскресеньям ходили вместе. Был Тарас набожен, спать бывало не ляжет, пока на коленях перед иконами не настоится. Вот и сейчас, собираясь почивать в доме Горчицына, он помолился, поцеловал крест и, раздевшись до исподнего, лёг на перину. Лампу керосиновую не потушил – в чужом доме незнакомо всё, вдруг на двор приспичит. Спит Тарас, и снится ему сон… Входит в светлицу невеста его, коса растрепана, рюши на кофточке чем-то багровым залиты, будто вином… Садится бесстыжая Настасья на перину, и начинает пуговки на груди расстегивать. У Тараса дыханье сперло, не поймет он, сон ли ему снится или явь? А Настасья стягивает с себя одежду, и остается в нижней рубашке, под которой явно угадываются спелые грудки. Но не груди невесты притягивают Тарасов взор, а следы на шее. Две точки, как будто укусил кто девушку, еще сочатся яркой кровью, и не стекает она и не свертывается, а прямо переливается в свежих ранках. – А вот что, Тарас Николаевич, – молвит Настасья низким голосом, не девичьим вовсе, – хочу перед венчаньем нашим узнать, каков ты есть молодец. Глаза у бесстыжей блудливые, губы желаньем изогнуты… Батист сползает с плечиков, обнажая белое тело – округлые груди, с розовыми сосками, нежную кожу живота с впалым пупком, а дальше… стало плохо Тарасу. Очнулся он утром, голова, как чугун, помнит только, что сон ему снился, до сих пор в глазах круговерть из перекошенных лиц: суженная его, да людина какая-то с глазами бесовскими и клыками, с которых капает красная слюна. Огляделся Тарас: в светелке будто вихрь прошелся, иконы свалены, перина половиной на пол сползла, простыни белые покрыты мелким горошком кровяных брызг, да и исподнее Тараса выглядит так словно он с вражиной бился. Перекрестился Тарас, наскоро собрался, отвязал в конюшне коня, и на скаку крикнул вывалившей на крыльцо дворне:– Ведьма ваша Настька, ведьма!На речке шел ледоход. Подтаявшие глыбы, сталкиваясь друг с другом, скрежетали и ломали ледяные края. Настя в запахнутом от вечерней прохлады заячьем полушубке стояла на берегу, рядом на поваленном бревне устроился студент. Книгу читал, на кожаном переплете тисненая надпись «Капиталъ». – Возьми меня с собой, – вдруг попросила Настя, – не могу здесь больше. Студент оторвался от чтения и поднял глаза на девушку. – Вот это новость. Ты же не хотела в город. – Жизни новой хочу, – мечтательно сказала она. – С тобой. – Ты же знаешь кто я. Опасно, – Эдуард по-звериному повел носом. – Скоро, скоро… Революция! Кровь чувствую, много крови. – А ты сделай со мной по-настоящему, укуси, и я тоже буду ре-во-люцио-нерка. И крови не боюсь, вот те крест, – быстро перекрестилась девушка, и заметив, как иронично посмотрел на неё студент, произнесла: – И стихи буду читать, какие ты любишь. Студент рассмеялся, и, подхватив девушку на руки, продекламировал:– Революционный держите шаг, Неугомонный не дремлет враг!И взглянув на проклюнувшиеся на небосводе звезды, улыбаясь, спросил:– Уверена?– Истинно, – ответила она. – Эх, Настенька, теперь у нас вечность впереди!