Рассказ Кузьмича

Рассказ:

К середине ночной смены Кузьмич изрядно заскучал, и, слегка подогреваемый парами (и изделиями) ликёро-водочного завода неподалёку, собрал остальных, оставшихся в ночь в боксе сквозной рембригады, и стал рассказывать истории из своей и подслушанной практики. Сигналом к началу повествования всегда было то, что он работает здесь уже 57 лет. — Вот, помню, была у нас еврейка такая, мы её Рыжей Фёклой называли. Ей было — ну чёрт разберёт, конечно, она не рассказывала — лет пятьдесят. Это когда убило её. А потом её многие водители видели, она ничуть не постарела, рыжая осталась, какой была. Но о ней вслух не говорят. А вообще её Фейга звали, но она всем Фёкла говорила. — А когда же она умерла? И как? — подал голос Жора. — И, главное, как видели-то?— А ты не влезай, пока я рассказываю. Так вот, работала она на старом вагоне, Пульмане, четыреста двадцать с чем-то номер был. А может и просто 420. А может и не 420, хрен с ним. Так вот, она вышла в ночь на Фонтан на этом ведре с болтами, которое даже после капитального никто кроме неё и брать не хотел. Проехала десятую станцию, а дальше метров через сто что-то выбило и её током насмерть ударило. Не знаю я, как там всё было, слесаря на нашем заводе, куда прислали назад это недоделанное корыто, клялись и божились, что вагон исправен и бодр как кот в марте. Похоронили её, в газетах ничего не было, даже в нашей многотиражке не печатали такого. — А потом она стала появляться там, где умерла? Да?— Не беги вперёд паровоза. Не сразу. Но вагон после этого боялись. Хорошо так трусились все. Никому не хотелось отправиться туда же. В ночную вообще не давали, но водители и так жаловались, что кажется, будто кто-то в пустом салоне ходит, окна открывает, кашляет. В шестьдесят седьмом его в металлолом отправили — и тогда-то всё и началось. Муся наша шла в ночную на Фонтан, и вдруг на путях оказалась рыжая тётка. Ну такая, хорошо ближе к пенсии, чем к стипендии, тётка. Муська по тормозам, а та от неё лицо закрывает и отворачивается. И потом просто отходит с путей и никого на тротуаре уже не видно. Ну, чего не бывает, Муся время и место записала, сообщила потом, всё по чину. А через несколько дней в ночь была старуха Максименко, которая в пятьдесят четвёртом Рыжую Фейгу с нового вагона выжила. Тогда ещё рижские вагоны были, она из них себе один урвала. И снова за 10-й станцией на путях пешеход. Баба такая в берете. И в глаза ей смотрит, пронзительно смотрит, страшно. Максименко даже не остановилась, ехала на неё как оглушённая… и через неё проехала. Она потом рассказывала как видела вроде как ту самую тётку с Пульмана, которая на её вагон хотела сесть давно. А через три дня она поскользнулась на подножке своего вагона и приложилась затылком об сцепной буксира на соседнем пути. — Насмерть?— У тебя в голове что? Мазут? Она вот так вот встала и на маршрут вышла, да? Склочная была бабка, никто, кажется, и не жалел. Потом Рыжую видели ещё несколько вожатых, а в семидесятом году она появилась днём. Водителю показали фотографию и он узнал сразу. А появилась она не в обычном месте, а на остановке. Так вот, села в 18-й трамвай и проехала остановку или около того. А потом вагон загорелся. Да ещё и автоматы на подстанции не сработали. Сгорел, в общем, почти новый вагон дотла. Говорят, что когда в девяностые на Фонтане спарка сгорела — это тоже она, но слишком уж далеко от 10-й станции это произошло. Ну и были ещё случаи, когда она водителям в глаза смотрела — и ничем хорошим это не кончалось. — А что же делать, если встретишь её?— А тебе-то зачем? Ты электрик, тебе это не надо, по канаве она не шляется. Но вообще ни в коем случае не смотреть в глаза ей. И ехать так, как будто её нет. Вагон погаснет, как под секционом, но больше ничего не будет. И ни в коем случае не подбирать по ночам на Фонтане на 10-й станции пассажиров между остановками. Она тоже может сесть — и всё, вагону капец. Сегодня, завтра, послезавтра — капец. А так, бригада, наверное, ещё легко отделается. Рыжая Фейга — наше самое страшное привидение, хотя когда ещё была живой — ничем не выделялась, была такой же, как и все. Вообще, она не одна. Не одна. Был ещё жив Степ, рассказывал про аварию в тридцатом году, когда поезд бельгийский ещё сошёл с рельс на Короленко и разбился в хлам внизу об насыпь. Так вот, тогда где-то десять человек погибло, а ещё полсотни в больницу попало. Так вот, если будете на ночнике ехать наверх по Короленко, можете увидеть битком набитый поезд из старых вагонов, который навстречу проезжает. Вот вожатые его редко видят, а пассажиры вообще довольно вот часто. Так вот, после того, как он проедет, слышишь скрежет и крики, ещё чуть позже — далёкий такой грохот. Но если оглянуться — то ни одного вагона на спуске нет. На Слободке говорят, что все сходы их вагонов там связаны только с той аварией и происходят, если вагон встречает тот поезд днём. А я думаю, что брешут, халтурщики и вагоны паршиво обслуживают. К середине ночной смены Кузьмич изрядно заскучал, и, слегка подогреваемый парами (и изделиями) ликёро-водочного завода неподалёку, собрал остальных, оставшихся в ночь в боксе сквозной рембригады, и стал рассказывать истории из своей и подслушанной практики. Сигналом к началу повествования всегда было то, что он работает здесь уже 57 лет. — Вот, помню, была у нас еврейка такая, мы её Рыжей Фёклой называли. Ей было — ну чёрт разберёт, конечно, она не рассказывала — лет пятьдесят. Это когда убило её. А потом её многие водители видели, она ничуть не постарела, рыжая осталась, какой была. Но о ней вслух не говорят. А вообще её Фейга звали, но она всем Фёкла говорила. — А когда же она умерла? И как? — подал голос Жора. — И, главное, как видели-то?— А ты не влезай, пока я рассказываю. Так вот, работала она на старом вагоне, Пульмане, четыреста двадцать с чем-то номер был. А может и просто 420. А может и не 420, хрен с ним. Так вот, она вышла в ночь на Фонтан на этом ведре с болтами, которое даже после капитального никто кроме неё и брать не хотел. Проехала десятую станцию, а дальше метров через сто что-то выбило и её током насмерть ударило. Не знаю я, как там всё было, слесаря на нашем заводе, куда прислали назад это недоделанное корыто, клялись и божились, что вагон исправен и бодр как кот в марте. Похоронили её, в газетах ничего не было, даже в нашей многотиражке не печатали такого. — А потом она стала появляться там, где умерла? Да?— Не беги вперёд паровоза. Не сразу. Но вагон после этого боялись. Хорошо так трусились все. Никому не хотелось отправиться туда же. В ночную вообще не давали, но водители и так жаловались, что кажется, будто кто-то в пустом салоне ходит, окна открывает, кашляет. В шестьдесят седьмом его в металлолом отправили — и тогда-то всё и началось. Муся наша шла в ночную на Фонтан, и вдруг на путях оказалась рыжая тётка. Ну такая, хорошо ближе к пенсии, чем к стипендии, тётка. Муська по тормозам, а та от неё лицо закрывает и отворачивается. И потом просто отходит с путей и никого на тротуаре уже не видно. Ну, чего не бывает, Муся время и место записала, сообщила потом, всё по чину. А через несколько дней в ночь была старуха Максименко, которая в пятьдесят четвёртом Рыжую Фейгу с нового вагона выжила. Тогда ещё рижские вагоны были, она из них себе один урвала. И снова за 10-й станцией на путях пешеход. Баба такая в берете. И в глаза ей смотрит, пронзительно смотрит, страшно. Максименко даже не остановилась, ехала на неё как оглушённая… и через неё проехала. Она потом рассказывала как видела вроде как ту самую тётку с Пульмана, которая на её вагон хотела сесть давно. А через три дня она поскользнулась на подножке своего вагона и приложилась затылком об сцепной буксира на соседнем пути. — Насмерть?— У тебя в голове что? Мазут? Она вот так вот встала и на маршрут вышла, да? Склочная была бабка, никто, кажется, и не жалел. Потом Рыжую видели ещё несколько вожатых, а в семидесятом году она появилась днём. Водителю показали фотографию и он узнал сразу. А появилась она не в обычном месте, а на остановке. Так вот, села в 18-й трамвай и проехала остановку или около того. А потом вагон загорелся. Да ещё и автоматы на подстанции не сработали. Сгорел, в общем, почти новый вагон дотла. Говорят, что когда в девяностые на Фонтане спарка сгорела — это тоже она, но слишком уж далеко от 10-й станции это произошло. Ну и были ещё случаи, когда она водителям в глаза смотрела — и ничем хорошим это не кончалось. — А что же делать, если встретишь её?— А тебе-то зачем? Ты электрик, тебе это не надо, по канаве она не шляется. Но вообще ни в коем случае не смотреть в глаза ей. И ехать так, как будто её нет. Вагон погаснет, как под секционом, но больше ничего не будет. И ни в коем случае не подбирать по ночам на Фонтане на 10-й станции пассажиров между остановками. Она тоже может сесть — и всё, вагону капец. Сегодня, завтра, послезавтра — капец. А так, бригада, наверное, ещё легко отделается. Рыжая Фейга — наше самое страшное привидение, хотя когда ещё была живой — ничем не выделялась, была такой же, как и все. Вообще, она не одна. Не одна. Был ещё жив Степ, рассказывал про аварию в тридцатом году, когда поезд бельгийский ещё сошёл с рельс на Короленко и разбился в хлам внизу об насыпь. Так вот, тогда где-то десять человек погибло, а ещё полсотни в больницу попало. Так вот, если будете на ночнике ехать наверх по Короленко, можете увидеть битком набитый поезд из старых вагонов, который навстречу проезжает. Вот вожатые его редко видят, а пассажиры вообще довольно вот часто. Так вот, после того, как он проедет, слышишь скрежет и крики, ещё чуть позже — далёкий такой грохот. Но если оглянуться — то ни одного вагона на спуске нет. На Слободке говорят, что все сходы их вагонов там связаны только с той аварией и происходят, если вагон встречает тот поезд днём. А я думаю, что брешут, халтурщики и вагоны паршиво обслуживают. И никогда ещё Октябрьское не обслуживало вагоны лучше Ленина, никогда, слышите? Пока Кузьмич здесь работает, этого не будет и не было вообще никогда. — А ещё что-нибудь? Разве у нас всего два привидения. — Ага, два. С десяток наберётся. Но почти все ночные, когда уже пассажиров почти нет. Про ватмана из пятидесятых я рассказывал? Так вот, слушайте. Когда-то, когда ещё были вагоны метровой колеи, была трёхнитка — это когда между путями нормальной колеи третий рельс под метровую колею кладут. Она на Комсомольской тоже была. А потом метровая колея шла на Дзержинского и дальше по Комсомольской, а вот 21-й был уже нормальной колеи. Так вот, там когда-то вожатый помешался. За углом. У него вырубился вагон. Совсем. Ну вот сдох и не включается обратно. И он так стоял, ждал, чтобы его кто-то до кольца допёр. А всё шли метровые вагоны на Дзержинского и Комсомольскую. Один, другой, третий… А на 21-м была задержка какая-то. Так вот, когда выехал наконец другой 21-й по нормальной колее, то он бросился на вагон и закричал, что он, ну, водитель того 21-го, свернул не туда и что он на Пастера должен идти. — Почему? 21-й же не ходит на Пастера. — Не ходит. А тот помешался и решил, что перед ним 28-й по метровой колее и он свернул не туда, а на широкую, сорвался с трёхнитки или ещё что-то. Его забрали тогда в Александровку, он там санитарам говорил, что у него вагон сломался и он следующий ждёт. И соседям по палате объявлял, что вагон дальше не идёт. Так там тихо и помер, а потом на Комсомольской начал тормозить вагоны мужик с ломиком, радостно крича, что хоть кто-то не по метровой колее и что у него вагон за поворотом нужно дотолкать на кольцо. Он подсаживался на ступеньки первой двери и потом, когда вагон сворачивал за поворот, оказывалось, что там ничего нет, а на ступеньках никто не стоит. Так вот, это и прекратилось году в восемьдесят девятом, а может и раньше, но в конце восьмидесятых. Это было довольно безобидное привидение. После него разве что дверной привод клинил, да и то не всегда. Особенно молодым водителям часто приходил. — А зачем тогда он приходил? И перестал почему?— Да пёс его знает, как Шая ходил там, сбивал молодёжь с толку. Они-то ещё в детский сад ходили, когда последний трамвай метровой колеи закрыли, вообще ни хрена из его слов не понимали. А перестал появляться когда двухголовый вагон с Дачи Ковалевского списали в начале девяностых. Так вот, какая там связь — никто не знает. Даже Ильич не знает, а он знает много. Зато вот военное привидение я сам видел. — Военное? В форме и с автоматом?— С рубильником-автоматом, ё-моё. Ни хрена. Но тоже ночное. Так вот, на развозке как-то я работал, монтажников вёз в Черноморку, и вот перед самой Черноморкой на пути выскочил мужик. Страшный, ободранный такой, щека вся подранная, на штанине дыра, а кожух — ну вообще в кусках. Ну, думаю, бомжи подрались, торможу, а он забегает в кабину, хватает меня за рубашку и кричит, что впереди немцы вагон взорвали, бомба упала, все погибли, кондуктор, девочка молодая, погибла, его из кабины, с площадки, выбросило и так он спасся. И умоляет не ехать дальше, а ехать в город. Так вы думаете, Кузьмич не испугался? Ш-ш-шас. Чуть не обделался в кабине там. Выглядываю в салон, а там монтажники уже скучают и спрашивают чего встали и зачем дверь открыл, если не вышел. И тут доходит до меня! Они! Его! Не видят! Я закрываю дверь, даю вперёд что есть духу и лечу так до самой Черноморки. Это мне потом старики уже рассказали, что там в войну трамвай авиабомбой разнесло и ватман один только выжил, но умер от ран по пути в больницу. — А куда призрак делся?— А, так привидение выбежало ещё когда я дверь собрался закрывать. У меня потом весь воротник рубашки был залапан его буро-грязными пальцами, кровь вперемешку с грязью. И ещё на морде вагона были следы его рук, он стучал по ней возле двери. — А потом он появлялся?— Да может и появлялся. Но тут такое дело — ты ведь расскажешь и примут за психа со Слободки. А так я просто старый подвеянный хрен нализавшийся, по пьяной лавочке вам вешаю на уши лапшу, чистая работа. А про кровавый трамвай знаете?— Это когда бельгийский Пульман опрокинулся? Это то, про что Анна Станиславна рассказывала, что её сменщик прибавил скорости перед поворотом и вагон в дом въехал?— Ха! Знают ведь, когда надо. Но не Пульман, там не Пульман был. Так вот, тогда рассказываю про то, что там тоже есть свои странности. Вот кто из вас был в том доме, в который он врезался? Кто-то был? Никто не был. А говорят, что там иногда можно слышать шум, скрежет, треск и крики. И громкий такой бах удара. Особенно в угловых квартирах. Так вот, снаружи ни-че-го не происходит! Совсем! А внутри слышно! Представляете, снаружи ничего, а внутри грохот!— А много тогда людей погибло?— Да я уже и не помню. Так вот, тогда вроде никого всерьёз не убило, но покалечило и поприжимало. Год даже уже не помню, хорошо после войны, шестидесятый, где-то так, наверно. А то может и раньше. А может и позже. Я уже точно работал, а башка дырявая, Аннушка вон уже с катушек, говорят, слетела, а всё равно лучше Кузьмича помнит. Развалили наш трамвай. Совсем развалили. Понабрали раздолбаев, развалили трамвай. Где первый трамвай? — Кузьмич уже явно немало принял на грудь. — Где, я вас спрашиваю? Где двадцать третий? Где он? Какого хрена закрыли двадцать третий?! Почему закрыли трамвай на Куяльник?! У нас был великий трамвай, а осталось четверть курицы, а не трамвай. У нас был четвёртый трамвай в стране!— На железной дороге есть своя байка про поезд в прошлое. А у нас трамвай в прошлое есть?— Был. Был, крысы эти исполкомские доконали его! Пока на Чичерина и Карла Либкнехта были куски старых рельсов, был и старый трамвай. Но выдернули! Повыдёргивали рельсы, чтоб их, гадов этих, черти жарили без вазелина! И закончился старый трамвай. А так ездили ночью два поезда. Один от Пересыпского моста к депо Ильича как довоенный один маршрут, от которого пути оставались на перекрёстке Чичерина с Осипова, а другой как двадцать третий. Таблички стояли с конечными старыми. Люди ездили. Так вот, в первом была довоенная Одесса, это была та ещё Одесса моего времени, моего детства, пацанёнком ещё совсем был! А второй был уже так-сяк, двери на нём пневматические были, всякие там сиденья мягкие. Я в таком барышень домой из кино возил и на таком сам в первый раз жизни за управлением поехал. Так и номера у них были какие-то такие… Что-то вроде 21 и 256 или 21 и 265. Даже так: 265 и 21. Я второй ещё застал, а вот первый совсем не помню. А вот 256 точно был при мне. Или 265. Но 265 не было. Да пустое всё, всё уже кончилось. А вот в довоенном трамвае я как-то раз тётку свою видел, румынами убитую. И не увижу больше, нету больше моего довоенного трамвая, детства ни довоенного, ни военного нету, молодости в Одессе после войны нет, да чего там — день-другой и всё, капут Кузьмичу. Скоро, чувствую, трамвай загнётся, а за ним и сам я загнусь. Кузьмич подобрал с пола затёртую матерчатую сумку и, крякнув, побрёл в сторону выхода из бокса. Какое-то время после его ухода держалась тишина. По большому счёту, никто не знал, кем именно работает Кузьмич и почему он так редко появляется трезвым. Было очевидно, что раньше он работал водителем, что он старше кого-либо из тех, кто работает на канаве (а относительно иных — в несколько раз), а сейчас — кто-то наподобие электрика. И никто не знал, придумывает ли он свои истории, поскольку подтвердить их или опровергнуть тоже было некому. Хорошо его знал только Вячеслав Ильич, электрик шестого разряда, чьи манипуляции с безнадёжными вагонами порой напоминали колдовство, после которого груда металла снова превращалась в трамвай. Но Ильич молчал. Единственное, что удавалось из него вытянуть — то, что Кузьмич когда-то был водителем, а потом спился и едва не вылетел вообще из депо. Тем временем, Кузьмич дошёл до первого пути и, свернув к заброшенным цехам вагоноремонтного завода, прошёл на площадку возле службы подвижного состава. Он встал на полузаброшенный служебный путь и, отвернувшись к стене трансформаторной будки, подождал несколько секунд. Как и всегда, за его спиной оказался ветхий и ободранный служебный вагон, бывший рельсосварочный. Пихнув рукой двери на первой площадке, он кивнул водителю и трамвай начал движение, покидая депо. Никто и не заметил, как он прошёл сквозь две пары закрытых ворот: ведь трамвай был совершенно явно и недвусмысленно разобран в металлолом в 1966 году. В общем-то, и сам Кузьмич умер около тридцати лет назад, когда выпил какого-то совершенно исключительного самогона. Про вагоновожатого он ничего не знал. Призрак трамвая медленно удалялся от депо, роняя на рельсы осколки краски и выпуская редкие искры на контактной сети.