Шубалис

Рассказ:

Не помню, когда это произошло, - судя по всему, я ещё учился в средней школе, так как именно тогда отец купил подержанный «москвич». За революционно-красный цвет и толстую, как броня, сталь тяжёлого кузова машину прозвали Аврорушкой. В салоне никакие средства не спасали от запаха бензина, а трясло так, что тупая тошнота поселялась в животе на весь остаток дня после поездки. Мать говорила, что, если смотреть не в боковые окна, а прямо перед собой, укачивать будет меньше. Вот и в тот день, ссутулившись на заднем сиденье «Аврорушки», я разглядывал приближающиеся дома незнакомого района. Жёлтые стены, вероятно, раньше были обклеены циклопическими плакатами; сейчас их покрывали безобразные бумажные лохмотья. Казалось, из-под разорванной кожи дома виднеются шершавые белые рёбра. Угнетённый этой мерзкой тревожной картиной, я повернулся к боковому окну, но мне тут же стало дурно. Закрыть глаза я не решался: что-то подсказывало мне, что я буду видеть и сквозь веки. Проехав мимо отвратительного квартала и припарковав машину у детской площадки, отец выпустил меня и ушёл по своим делам. Меня никогда особо не волновало, чем занимаются родители; я знал, что они доктора, и этого было достаточно. Для счастья мне хватало коробки с игрушками; всяческие прогулки и поездки были неизбежным насилием, которое я терпел, как терпят скучные уроки. Из всего, что могла предложить ребёнку улица, я любил лишь теремки на детских площадках, крохотные деревянные домики, где можно сидеть в сладостной тесноте и никого к себе не пускать. Я любил их целыми, не тронутыми шпаною, - бреши в стенах и крыше лишали чувства защищённости. На площадке, у которой остановилась Аврорушка, не было ни качелей, ни горок, ни турников - одни теремки и беседки, новёхонькие, медово желтеющие лакированным деревом. Я обежал её всю, а потом залез в самый затейливый домик со столом и скамейками внутри. Гладкие доски были прохладными: погода стояла пасмурная, красный песок под ногами ещё дышал сыростью после ночного дождя. Мой восторг постепенно сошёл на нет. Бывают кварталы ближе к окраинам, которые мне подсознательно неприятны. Они кажутся сошедшими с аляповато пропечатанных фотографий в жёлтой прессе. Улицы их разбиты, дворы полны мусора; повсюду втоптанные в грязь кричаще-яркие фантики, пустые коробки; да что там – сами здания кажутся облезлыми ящиками, в беспорядке разбросанными по земле. Всякие попытки создать мещанский уют за их картонными стенами неизменно превращаются в фарс – достаточно выглянуть в мертвенно-синие сумерки за окном, чтобы защемило сердце. Вот и сейчас мне было не по себе в этом затейливом домике, непохожем на типовые советские избушки, стоявшие в каждом дворе, и беспокойство нарастало с каждым мигом. Казалось, совсем рядом бьётся враждебное сердце той неведомой твари, что заставляет видеть и слышать кошмар в заурядной нищете и разрухе, обостряет чувства, не даёт закрыть глаза и отрешиться. Я готов был поклясться, что чувствую чужую боль и тоску на километры вокруг, и стал озираться по сторонам в поисках того, кто незаслуженно обрушил их на меня. Чужеродный предмет обнаружился в углу. Странно, что мне сразу не бросилось в глаза это толстое обветренное бревно, наводящее на мысль о языческих идолах. На его неровной поверхности клейко поблёскивала какая-то завитушка, поначалу показавшаяся вырезанной в дереве. Я пригляделся и содрогнулся от отвращения: что-то живое, похожее на жирного слизня, росло из давно мёртвого ствола – а может, скрывалось внутри, выставив наружу лишь небольшую часть своей осклизлой плоти, чтобы наблюдать. Я поспешно вышел из домика, боясь оглядываться. Начало накрапывать, поэтому пришлось укрыться в теремке поменьше. Я перевёл дух – и в ужасе выскочил обратно под дождь. У дальней стены темнело бревно, точная копия идолища из большого домика, с таким же наростом, похожим не то на раздутое ухо, не то на свёрнутое в спираль щупальце. Казалось, он едва заметно увеличивается в размерах. Дождь крепчал, куртка и джинсы промокли насквозь. Я метнулся под сомнительную защиту самой скромной постройки на площадке - навеса с двумя скамейками. Желудок сводило, всё тело била дрожь. Шею ломило от напряжения – нестерпимо хотелось обернуться, но мешал страх. «Шубалис», - стучало в висках, и я понял, что отныне знаю имя этой твари, нелепое, совершенно ей не подходящее. При чём тут шуба, при чём тут лис, когда сама холодная жуть, мертвящая тоска и неприкаянность смотрит на меня… … со столба, подпирающего крышу. Сквозь стену ливня смазанным кумачовым пятном виднелась Аврорушка. Я бросился к ней, прижался к толстому боку, омываемому потоками воды. Не помню, как я дожил до возвращения отца. Прошли годы. Родители развелись, я переехал с матерью в центр города. Лишь изредка я возвращаюсь в район моего детства. Странно: раньше я даже не замечал, что живу в одном из тех районов. Не помню, когда это произошло, - судя по всему, я ещё учился в средней школе, так как именно тогда отец купил подержанный «москвич». За революционно-красный цвет и толстую, как броня, сталь тяжёлого кузова машину прозвали Аврорушкой. В салоне никакие средства не спасали от запаха бензина, а трясло так, что тупая тошнота поселялась в животе на весь остаток дня после поездки. Мать говорила, что, если смотреть не в боковые окна, а прямо перед собой, укачивать будет меньше. Вот и в тот день, ссутулившись на заднем сиденье «Аврорушки», я разглядывал приближающиеся дома незнакомого района. Жёлтые стены, вероятно, раньше были обклеены циклопическими плакатами; сейчас их покрывали безобразные бумажные лохмотья. Казалось, из-под разорванной кожи дома виднеются шершавые белые рёбра. Угнетённый этой мерзкой тревожной картиной, я повернулся к боковому окну, но мне тут же стало дурно. Закрыть глаза я не решался: что-то подсказывало мне, что я буду видеть и сквозь веки. Проехав мимо отвратительного квартала и припарковав машину у детской площадки, отец выпустил меня и ушёл по своим делам. Меня никогда особо не волновало, чем занимаются родители; я знал, что они доктора, и этого было достаточно. Для счастья мне хватало коробки с игрушками; всяческие прогулки и поездки были неизбежным насилием, которое я терпел, как терпят скучные уроки. Из всего, что могла предложить ребёнку улица, я любил лишь теремки на детских площадках, крохотные деревянные домики, где можно сидеть в сладостной тесноте и никого к себе не пускать. Я любил их целыми, не тронутыми шпаною, - бреши в стенах и крыше лишали чувства защищённости. На площадке, у которой остановилась Аврорушка, не было ни качелей, ни горок, ни турников - одни теремки и беседки, новёхонькие, медово желтеющие лакированным деревом. Я обежал её всю, а потом залез в самый затейливый домик со столом и скамейками внутри. Гладкие доски были прохладными: погода стояла пасмурная, красный песок под ногами ещё дышал сыростью после ночного дождя. Мой восторг постепенно сошёл на нет. Бывают кварталы ближе к окраинам, которые мне подсознательно неприятны. Они кажутся сошедшими с аляповато пропечатанных фотографий в жёлтой прессе. Улицы их разбиты, дворы полны мусора; повсюду втоптанные в грязь кричаще-яркие фантики, пустые коробки; да что там – сами здания кажутся облезлыми ящиками, в беспорядке разбросанными по земле. Всякие попытки создать мещанский уют за их картонными стенами неизменно превращаются в фарс – достаточно выглянуть в мертвенно-синие сумерки за окном, чтобы защемило сердце. Вот и сейчас мне было не по себе в этом затейливом домике, непохожем на типовые советские избушки, стоявшие в каждом дворе, и беспокойство нарастало с каждым мигом. Казалось, совсем рядом бьётся враждебное сердце той неведомой твари, что заставляет видеть и слышать кошмар в заурядной нищете и разрухе, обостряет чувства, не даёт закрыть глаза и отрешиться. Я готов был поклясться, что чувствую чужую боль и тоску на километры вокруг, и стал озираться по сторонам в поисках того, кто незаслуженно обрушил их на меня. Чужеродный предмет обнаружился в углу. Странно, что мне сразу не бросилось в глаза это толстое обветренное бревно, наводящее на мысль о языческих идолах. На его неровной поверхности клейко поблёскивала какая-то завитушка, поначалу показавшаяся вырезанной в дереве. Я пригляделся и содрогнулся от отвращения: что-то живое, похожее на жирного слизня, росло из давно мёртвого ствола – а может, скрывалось внутри, выставив наружу лишь небольшую часть своей осклизлой плоти, чтобы наблюдать. Я поспешно вышел из домика, боясь оглядываться. Начало накрапывать, поэтому пришлось укрыться в теремке поменьше. Я перевёл дух – и в ужасе выскочил обратно под дождь. У дальней стены темнело бревно, точная копия идолища из большого домика, с таким же наростом, похожим не то на раздутое ухо, не то на свёрнутое в спираль щупальце. Казалось, он едва заметно увеличивается в размерах. Дождь крепчал, куртка и джинсы промокли насквозь. Я метнулся под сомнительную защиту самой скромной постройки на площадке - навеса с двумя скамейками. Желудок сводило, всё тело била дрожь. Шею ломило от напряжения – нестерпимо хотелось обернуться, но мешал страх. «Шубалис», - стучало в висках, и я понял, что отныне знаю имя этой твари, нелепое, совершенно ей не подходящее. При чём тут шуба, при чём тут лис, когда сама холодная жуть, мертвящая тоска и неприкаянность смотрит на меня… … со столба, подпирающего крышу. Сквозь стену ливня смазанным кумачовым пятном виднелась Аврорушка. Я бросился к ней, прижался к толстому боку, омываемому потоками воды. Не помню, как я дожил до возвращения отца. Прошли годы. Родители развелись, я переехал с матерью в центр города. Лишь изредка я возвращаюсь в район моего детства. Странно: раньше я даже не замечал, что живу в одном из тех районов. А может, раньше он и не был таким, просто Шубалис постепенно разросся под землёй и пронизал своим телом его мёртвые деревья. Когда я вернусь туда насовсем, я куплю плотные шторы и не позволю синим сумеркам заглядывать в мою квартиру, а сам не буду всматриваться в тёмные стволы за окном.