Мишке семь лет

Рассказ:

— Ну что, Михайло, — громко и весело сказал отец, бибикнув встречной машине. — Готов поймать ба-а-льшую рыбину? Рыбину-грабыдину?Мишка пожал плечами. Он никак не мог сбить красной птичкой последнюю, маленькую свинью, чтобы завершить уровень. Что бы он ни делал — та в лучшем случае оставалась балансировать на полуразбитой лестнице, прикрывшись грудой ящиков. Машина тряслась, подскакивая на ухабах разбитой загородной дороги, пальцы соскальзывали с нужной точки на экране планшета — и Мишка вынужден был начинать снова и снова, закусывая губу и моргая слезящимися от напряжения глазами. Болтовня отца, сидящего рядом, не отвлекала его, он ее даже практически и не слышал, лишь улавливал краем уха интонации — но на вопросы нужно было как-то реагировать, хотя бы киванием и мычанием. Это были правила игры, в которую Мишка ввязался не по своей воле — и их приходилось соблюдать. Отца он видел редко — два-три раза в месяц, на выходных. Мама ворчала, что тот, мол, не дотягивает до «воскресного папы», так, «ежемесячный». Мишка не очень понимал, что она имеет в виду — лишь улавливал обиду и раздражение то ли на то, что отец так редко приходит к ним, то ли на то, что приходит вообще. Когда-то, первые несколько раз, Мишка был очень рад этим встречам — ведь на них ему обязательно дарилось что-то вкусное или интересное: шоколадка, коробка конфет, робот-трансформер, моделька автомобиля… Но потом его стала утомлять преувеличенная веселость отца — тот был слишком шумным, слишком громким, слишком щедрым… слишком хорошим, в конце концов. Он ворвался в Мишкину жизнь три года назад — внезапно, с кучей подарков и обещанием золотых гор: поездки в Диснейленд летом, ящика киндер-сюрпризов на день рождения, щенка на «первый раз в первый класс»… С наступлением лета про Диснейленд отец как-то подзабыл, ящик киндеров оказался упаковкой из десяти штук — так что на щенка, который, по клятвам отца, должен был появиться у него через месяц, Мишка уже и не надеялся. Да он и сразу-то не особо поверил этим посулам — что-то фальшивое скользило в веселости и хорошести отца, и эта фальшь была Мишке неприятна. Он подозревал, что тот пытается показать, что он лучше мамы — богаче, щедрее, понимающее, — но делал это как-то неуклюже, чересчур агрессивно и ярко. Мишка не мог объяснить, что именно его настораживало во всем этом — он просто видел, что его отец не похож на пап остальных детей — уставших, замотанных, ленивых, спокойных, безалаберных… разных, но при этом каких-то простых и понятных. Его собственный отец — а точнее, незнакомый дядя, который попросил его так называть — был ему чужд. Мишка догадывался, что попал в какую-то сложную игру, в которую играют — и умеют это делать — лишь взрослые. Он пытался понять ее правила — но они были слишком сложными, неявными, и единственное, что он определил опытным путем, так это то, что и маме, и отцу очень нравится, когда он ведет себя при них хорошо. И он вел себя хорошо. Надо сказать, что ему не приходилось врать. Мишке действительно нравилось жить у мамы с ее вкусными домашними вафлями и пирожными «персик». Здесь была уютная кровать, любимые игрушки, даже обои на стенах — в картинках из «Звездных войн» — и коврик на полу — в виде карты автодорог — были привычны и дороги сердцу. Но и у отца ему нравилось не меньше — пицца, приставка, возможность валяться на диване в уличной одежде — все то, чего ему так не хватало дома, на что у мамы не было денег или то, о чем она говорила «воспитанные мальчики так себя не ведут». Так что Мишка не врал — он просто с удовольствием принимал все, что ему давалось, и был искренне за это благодарен. Кроме того, он понимал, что всегда нужно платить: за уют маминого дома нужно терпеть вопросы «Ну правда же, у отца такого не попробуешь? Я же красивее тети Оли, да?» и как можно более честно кивать головой; а за отцовские подарки — весело и с радостью соглашаться на все идеи и предложения, не спорить и не проситься домой пораньше. В конце концов, все были довольны, разве это плохо?Вот и в этот раз Мишке пришлось выслушивать восторженные рассказы отца о клеве на озере, куда они направлялись, о больших рыбинах, что тот ловил когда-то в детстве, и еще многое из той болтовни взрослых, которую он попросту научился пропускать мимо ушей. Это того стоило: новенький, еще пахнувший упаковкой планшет, что отец торжественно вручил ему, едва он сел в машину, искупал несколько часов утомительной дороги и, в общем-то, глупо потерянные выходные. Отец еще зимой пообещал ему, что возьмет на рыбалку с ночевкой на какие-то дальние загородные озера. Нельзя сказать, чтобы Мишка любил рыбалку — о ней он знал только из телевизора да книжек; ведь не считать же за настоящих рыбаков тех одиноких удильщиков, что часами торчат под мостом, вылавливая то тряпки, то комья глины с травой, то тощих и больных рыбешек, на которых не позарится и самая последняя голодная бродячая кошка. — Ну что, Михайло, — громко и весело сказал отец, бибикнув встречной машине. — Готов поймать ба-а-льшую рыбину? Рыбину-грабыдину?Мишка пожал плечами. Он никак не мог сбить красной птичкой последнюю, маленькую свинью, чтобы завершить уровень. Что бы он ни делал — та в лучшем случае оставалась балансировать на полуразбитой лестнице, прикрывшись грудой ящиков. Машина тряслась, подскакивая на ухабах разбитой загородной дороги, пальцы соскальзывали с нужной точки на экране планшета — и Мишка вынужден был начинать снова и снова, закусывая губу и моргая слезящимися от напряжения глазами. Болтовня отца, сидящего рядом, не отвлекала его, он ее даже практически и не слышал, лишь улавливал краем уха интонации — но на вопросы нужно было как-то реагировать, хотя бы киванием и мычанием. Это были правила игры, в которую Мишка ввязался не по своей воле — и их приходилось соблюдать. Отца он видел редко — два-три раза в месяц, на выходных. Мама ворчала, что тот, мол, не дотягивает до «воскресного папы», так, «ежемесячный». Мишка не очень понимал, что она имеет в виду — лишь улавливал обиду и раздражение то ли на то, что отец так редко приходит к ним, то ли на то, что приходит вообще. Когда-то, первые несколько раз, Мишка был очень рад этим встречам — ведь на них ему обязательно дарилось что-то вкусное или интересное: шоколадка, коробка конфет, робот-трансформер, моделька автомобиля… Но потом его стала утомлять преувеличенная веселость отца — тот был слишком шумным, слишком громким, слишком щедрым… слишком хорошим, в конце концов. Он ворвался в Мишкину жизнь три года назад — внезапно, с кучей подарков и обещанием золотых гор: поездки в Диснейленд летом, ящика киндер-сюрпризов на день рождения, щенка на «первый раз в первый класс»… С наступлением лета про Диснейленд отец как-то подзабыл, ящик киндеров оказался упаковкой из десяти штук — так что на щенка, который, по клятвам отца, должен был появиться у него через месяц, Мишка уже и не надеялся. Да он и сразу-то не особо поверил этим посулам — что-то фальшивое скользило в веселости и хорошести отца, и эта фальшь была Мишке неприятна. Он подозревал, что тот пытается показать, что он лучше мамы — богаче, щедрее, понимающее, — но делал это как-то неуклюже, чересчур агрессивно и ярко. Мишка не мог объяснить, что именно его настораживало во всем этом — он просто видел, что его отец не похож на пап остальных детей — уставших, замотанных, ленивых, спокойных, безалаберных… разных, но при этом каких-то простых и понятных. Его собственный отец — а точнее, незнакомый дядя, который попросил его так называть — был ему чужд. Мишка догадывался, что попал в какую-то сложную игру, в которую играют — и умеют это делать — лишь взрослые. Он пытался понять ее правила — но они были слишком сложными, неявными, и единственное, что он определил опытным путем, так это то, что и маме, и отцу очень нравится, когда он ведет себя при них хорошо. И он вел себя хорошо. Надо сказать, что ему не приходилось врать. Мишке действительно нравилось жить у мамы с ее вкусными домашними вафлями и пирожными «персик». Здесь была уютная кровать, любимые игрушки, даже обои на стенах — в картинках из «Звездных войн» — и коврик на полу — в виде карты автодорог — были привычны и дороги сердцу. Но и у отца ему нравилось не меньше — пицца, приставка, возможность валяться на диване в уличной одежде — все то, чего ему так не хватало дома, на что у мамы не было денег или то, о чем она говорила «воспитанные мальчики так себя не ведут». Так что Мишка не врал — он просто с удовольствием принимал все, что ему давалось, и был искренне за это благодарен. Кроме того, он понимал, что всегда нужно платить: за уют маминого дома нужно терпеть вопросы «Ну правда же, у отца такого не попробуешь? Я же красивее тети Оли, да?» и как можно более честно кивать головой; а за отцовские подарки — весело и с радостью соглашаться на все идеи и предложения, не спорить и не проситься домой пораньше. В конце концов, все были довольны, разве это плохо?Вот и в этот раз Мишке пришлось выслушивать восторженные рассказы отца о клеве на озере, куда они направлялись, о больших рыбинах, что тот ловил когда-то в детстве, и еще многое из той болтовни взрослых, которую он попросту научился пропускать мимо ушей. Это того стоило: новенький, еще пахнувший упаковкой планшет, что отец торжественно вручил ему, едва он сел в машину, искупал несколько часов утомительной дороги и, в общем-то, глупо потерянные выходные. Отец еще зимой пообещал ему, что возьмет на рыбалку с ночевкой на какие-то дальние загородные озера. Нельзя сказать, чтобы Мишка любил рыбалку — о ней он знал только из телевизора да книжек; ведь не считать же за настоящих рыбаков тех одиноких удильщиков, что часами торчат под мостом, вылавливая то тряпки, то комья глины с травой, то тощих и больных рыбешек, на которых не позарится и самая последняя голодная бродячая кошка. Но деваться ему было некуда: отец смотрел на него, переводя настороженный взгляд на маму, мама демонстративно изучала узоры на обоях, так что Мишка понял, что лучше для всех будет, если он согласится.

И согласился. И вот теперь он трясся в загруженной каким-то рыбацким барахлом практически под завязку — все было свалено на заднем сиденье, неаккуратно и кучей — машине. Было тесно и душно — отец попытался открыть окна, но сдвинулось стекло только с Мишкиной стороны, с отцовской же скрежетало, визжало, даже, казалось, выгибалось в пазах, но толку никакого не было. Отец смущенно пробормотал что-то про техосмотр и рукожопых мастеров и предложил отстегнуть ремень безопасности, чтобы «легче дышалось» — первым же и подав пример, попутно скинув футболку. Мишка искоса глянул на него и пожал плечами: лично ему ремень как раз помогал — тело меньше моталось туда-сюда, а если упереться коленями в торпеду и напрячься, то и вообще можно было несколько минут поиграть вполне сносно, без дурацких ошибок и досадных промахов…— Ну что, Михайло, а? — повторил отец вопрос, который Мишка, увлеченный игрой, пропустил мимо ушей. Мишка кивнул, продолжая примеряться. Если он сейчас оттянет резинку рогатки вот так, а потом шлепнет по птичке, когда та достигнет вот тех ящиков…— Ми-и-ша, — вдруг произнес отец каким-то странным низким охрипшим голосом. — Ми-и-ш…Мишка бросил на него взгляд — и выронил планшет из рук, испуганно пискнув. Лицо отца побагровело, на висках вздулись синеватые вены, шея казалась сплетенной из тугих толстых веревок. Он странно дергал головой, словно ему что-то мешало, давило на горло — хотя на нем не было ничего, — перебирал руками по рулю, то сжимая пальцы до белизны костяшек, то расслабляя пятерню. Его ноги тоже были в движении: мелко сучили, потом подтягивались практически под кресло, затем колени расслабленно разъезжались в стороны — и снова пятки выбивали дробь по полу и педалям. — И-и-иш… — вырвался изо рта отца свистящий шепот. С нижней губы потянулась ниточка прозрачной слюны, в уголках рта вспенилось что-то белое, на кончике носа повисла дрожащая капля. — Папа! — тоненько вскрикнул Мишка. Он вжался в угол между креслом и дверцей, прижав руки к груди и подтянув колени. От ужаса его тело стало ватным — он понимал, что нужно как-то помочь отцу, толкнуть, затормошить, но руки цепенели уже при одном взгляде на водительское сиденье, сделать же хоть что-то было выше его мальчишеских сил. Отец повернул к нему голову, силясь что-то сказать. Лицо исказилось, губы почернели, вывернувшись и показав оскалившиеся, как у черепа, зубы — но самое страшное творилось с глазами. Они выпучились, став похожими на куриные яйца с нарисованной радужкой, а потом мгновенно, в одну секунду, налились густой багровой кровью так, что не видно стало даже зрачков. — И-и-ишхр… — Тело отца вдруг выгнулось назад, затылок забился о подголовник, пузыри пены на губах вздулись — и опали. Кончик синеватого распухшего языка застрял между плотно сцепленными зубами, по подбородку побежала густая струйка крови. Мишка в ужасе отвел глаза от страшного зрелища — и вздрогнул. Машину мотало на въезде на мост — вниз уходила насыпь, под ней маячили кусты, а далее — длинное и узкое полотно, под которым в лучах вечернего солнца багровела вода…— Папа! — закричал он, не в силах отвести взгляд от дороги. — Папа!Машину уводило вправо, вот она уже стучит колесами по гравию…— Папа! — Мишка повернулся к отцу. — Па…Слова горьким комом застряли в горле. Отец уже не сидел — он полулежал, уткнувшись лбом в руль. С каждой секундой он все больше и больше кренился вправо, в сторону Мишки — и туда же проворачивался и руль. Машина вильнула, колеса подпрыгнули на какой-то кочке — а может быть, и камне, — и дорога стала уходить влево. Машину дернуло снова — на этот раз очень сильно, так, что Мишка, подскочив, на мгновение оторвался от сиденья, и если бы не ремни, вылетел бы в открытое окно — и перед глазами, как во вращающейся трубе калейдоскопа, замелькало голубое, зеленое, черное…Голову дернуло, висок больно приложился о стойку, что-то тяжелое и мокрое навалилось на Мишку сбоку — и мир вокруг померк. Во рту пересохло, распухший язык еле шевелился. Мишка с трудом разлепил глаза — веки склеились, как это бывает при мерзком конъюнктивите, а помочь себе руками он не мог: что-то большое и тяжелое лежало на нем, сдавив худенькое тельце и не давая перевернуться или хотя бы пошевелиться. В голове гудело, перед глазами плавали цветные пятна — Мишка морщился и моргал, раскрывая рот и высовывая язык, пока пятна не ушли куда-то влево, за край зрения, а гудение не превратилось в тонкий высокий звон комаров. Так же, с трудом и не сразу, он сообразил и вспомнил, что же произошло и где он находится. Всплывшие в памяти оскаленное и обезображенное лицо отца и бьющееся в конвульсиях тело опять заставили Мишку похолодеть от ужаса. Нет, нет, это был просто сон! Он задремал в душной машине, его укачали мельтешащие перед глазами картинки с планшета… это был всего лишь сон, дурной сон!Он замотал головой, стараясь отогнать страшное видение, задергался, силясь повернуться — пока перед его глазами маячило только мутное, в грязных разводах, лобовое стекло машины, за которым качались тонкие зеленые ветки и серело вечернее небо. Больно прострелило спину, закололо острыми иголками в онемевших ногах — до этого момента Мишка ощущал только голову и шею, — неудобно, ребром, вдавившись в грудь, провернулись и встали ладони. Мишка рванулся еще — на этот раз дергая голову из стороны в сторону, выползая вверх и вправо — кажется, там было чуть свободнее, — чувствуя, как все легче и легче движется шея и удобнее становится плечам. Что-то мешало ему слева, что-то, что давило, сжимало и тормозило все его попытки освободиться. Он дернулся еще раз, изо всех сил, упираясь ногами, которые уже невозможно больно ныли, так, что ему приходилось стискивать зубы и тихонько, со свистом, выпускать через щербинку между ними воздух. Что-то упало на его левое плечо, практически вдавив в щель между сиденьем и стенкой. Мишка повернул голову, до боли скашивая глаза, выворачивая шею, что аж хрустнуло заломленное левое ухо……и завопил во все горло, раздирая пересохшие связки, разевая рот так, что лопнули уголки губ и соленое и теплое потекло по подбородку. Это было очень похоже на отца. Но не было им. Потому что у отца никогда не было таких выпученных, нечеловеческих, багрово-коричневых глаз с запекшейся в уголках кровью; таких больших, неровно торчащих в белесых деснах, зубов — и такой желтой, обвисшей справа и внизу и обтянувшей череп слева и сверху, кожи. Жуткая ухмылка скалилась в нескольких сантиметрах от Мишкиного лица, изо рта несло тухлым и мертвым. — Папа? — испуганно спросил Мишка. Отец — точнее, то, что когда-то было живым, дышащим, смеющимся отцом, — не отвечал. — Папа, папа! — задергался Мишка, пытаясь вырваться из-под жуткого груза. Но без толку. Видимо, когда машина, переворачиваясь, слетела вниз, с моста — а Мишка уже догадался, что все произошло именно так, — тело отца, не сдерживаемое ремнями безопасности, навалилось на мальчика, плотно прижав его. Возможно, именно это и спасло Мишке жизнь — сдавленный так, что двигались только голова, шея и чуть плечи, с надежно зажатыми руками и ногами, он не мотался туда-сюда по салону, не наткнулся на удочки, не расшиб голову о потолок и не вывалился, выбив телом лобовое стекло. Но теперь эта спасительная для мальчика случайность могла обернуться смертельной ловушкой. Мишка завизжал — так громко и истошно, что у самого заложило в ушах. Он надеялся, что его услышат где-то там, наверху, на дороге, догадаются спуститься и освободить его от мертв… от отца. Но нет. Ночь опускалась стремительно, заливая серую краску неба густой чернотой, — и видимо, там, наверху, где и днем-то было не так уж много машин, совсем обезлюдело. — Ааааа! — проорал Мишка в последний раз, тоненько сипнув в конце. Тишина. Только каркнуло что-то невдалеке да зашлепало по воде крупными хлопками. Озеро — или озера — было совсем рядом, еще минута-две — и машина бы въехала на мост, и сейчас над ее крышей в человеческий рост стояла бы вода. Вода…Мишкины мысли стали ходить по кругу. Вода… капли… вода… прозрачная, прохладная вода…Он уже не ощущал язык — так, что-то огромное, распухшее, не помещающееся во рту, царапающее ноющее нёбо… Пить… ему безумно хотелось пить. Вот же она, вода — в озере, наверное, в паре минут ходьбы, и пусть вода там грязная, заразная, пусть от нее даже заболит живот, но сейчас Мишка был согласен на что угодно, лишь бы попить. Он снова задергался, пытаясь выскользнуть из мертвых объятий — но тщетно. Более того, он даже уже не мог принять ту позу, в которой находился, когда очнулся — и только мелко барахтался, сдвигаясь под трупом отца то в одну, то в другую сторону буквально на несколько миллиметров. В отчаянии Мишка дернул головой — и ощутил под правой щекой что-то холодное и… мокрое? Мокрое? Мокрое!Он вывернул шею, как мог, кося глаза вправо. Черное, поблескивающее — влажное! — было там. Ну конечно же! Ведь отец открыл ему окно — а машина, значит, действительно где-то рядом с озером, — и теперь он лежит щекой на земляном холме, пропитанном водой. Мишка высунул язык и ткнулся им в землю. Выдавленная капля впиталась в слизистую, как в сухой песок. Еще и еще, еще и еще — он словно клевал почву, чтобы добыть хоть чуть-чуть влаги. Та поддавалась нехотя, с трудом — но все-таки поддавалась. В отчаянии Мишка раскрыл челюсть так широко, как только мог, и заскреб коренными зубами по земле. Набрав полный рот отвратительно скрипящей и горькой глины вперемешку с песком, он стал сосать ее, вытягивая каждую кроху жидкости. Потом выплюнул — и вгрызся снова, и снова, и снова… Мышцы челюсти болели, из носа текло, между зубами застряли мелкие камешки — но он хоть чуть-чуть, хоть совсем немножко, но утолил жажду. Мишка выплюнул последний, выжатый практически досуха, ком — и тяжело задышал, переводя дух. Он очень устал, грызя землю, утомился, высасывая ее, на него давил мертвенной тяжестью труп, руки и ноги опять онемели, а каждое движение — даже самое мелкое, иных он сделать ими не мог — отзывалось миллиардом раскаленных игл. В животе забурчало — последний раз Мишка ел еще днем, они с отцом наспех пообедали в какой-то придорожной шашлычной, — но не было сил даже подумать о том, где бы — и самое главное, как! — достать еду. Мишка прикрыл глаза, погружаясь в усталую дремоту. Его мозг, измотанный не менее, чем тело, совершенно притупил все эмоции — ну да, вот же, в сантиметре от твоего лица скалится твой же собственный мертвый отец, навалившийся на тебя, заперший тебя в этой металлической коробке; что же ты будешь делать завтра, послезавтра, через неделю? Будешь ли ты жив, когда изгрызешь, иссосешь всю землю вокруг своей головы, когда разложившийся труп отравит миазмами это замкнутое пространство… да, и от чего же ты умрешь, в конце концов? От жажды, голода, удушья? Мишка был еще слишком мал, чтобы заглядывать так далеко в будущее, думать этими категориями или вообще предполагать такой исход. Он был умным мальчишкой, научившимся читать еще в пять лет, живо интересовавшимся всем вокруг и знавшим очень много умных слов — но одно дело знать, а совсем другое — применять это, и тем более по отношению к себе. Психика Мишки, незрелая и гибкая, не смогла осознать весь ужас ситуации — даже жуткий оскаленный труп, практически касающийся губами его щеки и медленно гниющий в душной кабине верхом на мальчике, был воспринят как досадная и неприятная штука, временное неудобство, незадача. Мысли Мишки бродили где-то далеко, не оформляясь ни во что конкретное. Он пребывал в той полудреме, когда реальность растворяется, балансируя на грани сознания, когда еще чуть-чуть — и она смешается со снами, уступит место галлюцинациям. Поэтому он не сразу понял, что слышит тихие шаги рядом с машиной на самом деле. Он открыл глаза резко, опять лишь запоздало сообразив, что случилось и где он находится. От лица трупа веяло холодом и запахом морозилки, которую забыли закрыть — и Мишка постарался отвернуться. Это удалось лишь чуть — он продолжал видеть краем глаза посиневшие веки и багровые белки, слипшиеся волосы и зеленую муху на желтом лбу. Она сидела пригнувшись и потирала лапки — точь-в-точь как это делают злодеи в мультфильмах. — Ш-шур, ш-шур, — шуршало что-то совсем рядом. Мишкино сердце замерло. Люди? Его обнаружили и пришли на помощь?Он вывернул голову вправо и вгляделся в мутное стекло, за которым уже сгустилась ночь и на небо вышла ослепительно яркая полная луна. Что-то ходило там, в нескольких метрах от машины — высокое, темное. Невозможно было разобрать, кто это и что делает — лишь вытянутый черный силуэт, словно ожившая и вставшая на ноги тень. — Эй! — крикнул Мишка. Тень дернулась. — Эй! — повторил Мишка охрипшим голосом. — Я тут! Сюда!Тень помедлила, а потом стала приближаться к машине. Делала она это как-то странно — какими-то скользящими рывками. Рывок — скольжение — еще рывок — еще скольжение — словно конькобежец или хоккеист. — Эй, я… — начал Мишка. И слова засохли у него на языке. Потому что это был не человек. Совсем не человек. Чересчур худое, чересчур вытянутое, чересчур… слишком много было этого «чересчур», и слишком оно было странное — и понятно стало, что существо никогда и не было человеком. Черная тень с огромными, чуть светящимися в темноте глазами — глазами в пол-лица, глазами без зрачков, лишь огромные перламутровые блюдца, — руками, гнущимися не только в локтях и кистях, но и в других местах, словно сломанные, — она двигалась одновременно плавно и рвано, поводя головой и дергая плечами. Существо приблизилось к машине и стало медленно залезать на капот, распластавшись по металлу, раскинув руки и выставив острые локти. Мишка сжался — как мог — и затаил дыхание. Что-то стало происходить в салоне. Воздух сгустился и потяжелел, в ушах появился какой-то плотный гул, кожу защипало. От одуряющего сладковатого запаха, который волной пошел от отца, начала кружиться голова. Существо уже сидело на капоте на корточках, осторожно и как-то любовно поглаживая его. Мишка видел подобные движения раньше… о да, он видел их! — в фильме про макак-крабоедов. Те обезьяны точно так же мягко похлопывали и поглаживали панцирь крабов — за секунду до того, как с силой размозжить их камнем, попав аккурат по тому самому слабому месту, которое только что нащупали. — Та-та, та-та, тааааа-та-та-та! — внезапно заиграла знакомая мелодия. Мишка вздрогнул от неожиданности, больно ударившись затылком. Только сейчас, когда экран загорелся маленьким фонариком, он разглядел лежащий на торпеде телефон. Да, точно, он же бросил его туда, когда схватился за вожделенный планшет! Но кто же мог звонить именно сейчас, посреди ночи? Мама? Нет, они договорились с отцом, что когда тот забирает Мишку, мама не мешает им. Кто-то из друзей? Да они все спят уже… Кто же это мог быть?— Та-та-та-та-та, татааааа! — продолжал надрываться телефон. Тварь подняла голову и заинтересованно посмотрела в сторону Мишки — то есть торпеды, напротив которой он как раз находился. Ее глаза моргнули — каждый по отдельности, с разницей в секунду, — и веки, а точнее, две полупрозрачных пленки, двигались не вверх-вниз, а влево-вправо. — Таааааа! — телефон не умолкал, вибрируя на торпеде, отчего, казалось, сотрясался весь салон. Тварь сделала легкое движение вперед, потом еще… Мишка моргнул — и в ту же секунду увидел ее совсем рядом со своим лицом, отделенную лишь полуметром расстояния и несколькими миллиметрами стекла. Телефон продолжал звонить, вибрировать — и скользить по торпеде к Мишке. Его экран отбрасывал совсем немного света — но он приближался, приближался неумолимо. Вот пятно света выхватило обивку сиденья, вот оно доползло до Мишкиного плеча, которое чуть-чуть высовывалось из-под тела отца…Мишка не мог заставить себя зажмуриться — ему казалось, что пока он смотрит на тварь, пока держит ее взглядом — она будет находиться там, снаружи, вне машины. Но стоит только ему закрыть глаза — как она просочится внутрь и окажется совсем рядом…Тварь так же, не отрываясь, следила за пятном. Кажется, она уже что-то поняла — не подозревала, а поняла! — и ждала теперь только подтверждения своим догадкам. Свет упал на Мишкины губы — и в эту же секунду тварь оскалила пасть в жуткой пародии на улыбку. — Та-ту! — дернулся телефон и свалился с торпеды на пол. Свет померк. Тварь продолжала улыбаться. Теперь она уже смотрела прямо на Мишку. Смотрела, не отводя глаз и даже не моргая. Только в глубине ее белых глаз появилось какое-то подобие зрачков, пульсирующее и меняющее форму. Оно вращалось, плавало, скукоживалось и расширялось — а в салоне клубилось что-то сладковатое и удушливое, забивающее нос и забирающееся в горло. Тварь словно гипнотизировала — если бы Мишка знал это слово, то подумал бы именно так — мальчика. А потом она высунула язык и лизнула стекло. Вязкая слюна оставила мутный, чуть пузырящийся след — он, как и все происходящее, был отлично виден в свете луны. Тварь снова оскалилась, как бы любуясь тем, что сделала. А потом ударила в лобовое стекло. Еще и еще, еще и еще. Стекло жалобно хрустнуло и покрылось паутиной трещин. Тварь начала ощупывать трещины, перебирая пальцами, то нажимая распяленной семипалой ладонью, то постукивая кулаком. Стекло чуть проседало от давления, но не поддавалось. Тварь попыталась поддеть пальцем — но не получилось. У нее не было когтей или ногтей, только мягкие утолщения, как у лягушек, она лишь бессильно шлепала и скользила ими по гладкой поверхности. Тогда она взвизгнула — и ударила по капоту. Она била как-то странно — вывернув руку так, что удары приходились на кончики длинных пальцев. Наконец один из них выгнулся, надломился и сломался пополам. Тварь подняла голову и снова осклабилась в сторону Мишки. Обнаженной фалангой, из которой торчала острая кость, она начала скрести по стеклу, расковыривая трещины, стараясь подцепить хоть какой-то кусочек. Из раны текло что-то тягучее и темное. Мишка начал икать от страха. Тварь посмотрела на него и снова лизнула стекло — на этот раз медленно, словно смакуя. На ее морде приоткрылись и запульсировали длинные щели, похожие на рыбьи жабры. Тварь зашевелила этими щелями, как бы принюхиваясь, — то мелко-мелко, то раскрывая их так широко, что казалось, будто на ее морде прорезались еще четыре косых рта. А затем заскребла еще сильнее. Мишке оставалось только смотреть. Смотреть, трястись мелкой дрожью, задыхаться от удушливого сладковатого запаха, чувствовать на виске холодную и липкую кожу отца — и ждать, ждать, когда тварь доберется до него. Он уже даже перестал бояться — просто тупо смотрел и ждал, ждал и смотрел. Стекло покрылось полосами темного и тягучего, трещины хрустели, тварь скалилась — а Мишка просто смотрел и ждал. Краем глаза он вдруг уловил смену цветов на небе — с иссиня-черного на темно-синий, а потом на розовато-серый. Наступало утро, где-то на востоке вставало солнце, лунный свет мерк, уступая неуверенному сизому рассвету. Это же заметила и тварь. Она вывернула шею — как сова, — взглянула на побледневшую луну и рассветные лучи и зашипела — зло, разочарованно, обиженно.

А потом соскользнула с капота и скрылась в кустах — напоследок оглянувшись и окатив Мишку долгим обещающим взглядом. В машине было уже невозможно дышать. Отвратительные миазмы, которые пропитали кабину при появлении твари, стали только сильнее. Пахло скисшим молоком, гнилой картошкой, забытым в стиральной машинке бельем — Мишка уже не мог дышать носом, при каждом вдохе его мутило, поэтому теперь он жадно хватал воздух — или его жалкое подобие — широко раскрытым ртом. Он плохо понимал, какой шел час — с наступлением утра и после побега твари от первых солнечных лучей он забылся тяжелым полусном-полубредом и так до сих пор и не мог выбраться из него. Мишка выскальзывал из этого забытья, сосал землю — но, видимо, вчера та была пропитана недавним дождем, потому теперь в ней оставались лишь жалкие капли влаги, которых с каждым разом становилось все меньше и меньше. Желудок сводило от голода, выкручивало от случайно проглоченного песка — Мишка даже обмочился и подпустил немного жидкого и вонючего в штаны, от этого его первые несколько часов ужасно мучило чувство стыда, но потом, после очередного провала в липкое забытье, он забыл и об этом, сочтя за дурной сон. Очнулся он, лишь когда солнце начало катиться к закату. Раскалившаяся за день крыша дышала жаром, и Мишку спасало только то, что из открытого окна на него по земле тянул легкий ветерок, охлаждая разгоряченное тело, а сверху путь жару преграждал труп отца. Он лежал, уставившись в потолок и тупо моргая. В голове гулко пульсировало — наверное, передавило где-то сосуды на шее, — в ушах шумело, мысли бродили вяло и по кругу, лишь фиксируя происходящее. Жарко. Болит. Не чувствую. Пить хочу. Тяжело. Жарко. Нечем дышать. Потолок. Болит. Откуда-то сверху — наверное, с дороги, вылетев из-под колес какого-нибудь автомобиля, — щелкнул о стекло и запрыгал по капоту камешек. На лицо Мишке что-то упало. Что-то мелкое, колючее, лежало аккурат на верхней губе, под носом. Оно щекотало и кололось. Мишка скривился, сморщился, задергал губой, слизнул это что-то пересохшим и словно шерстяным языком. Больно кольнуло, и во рту стало солоно. «Стекло!» — в ужасе понял мальчик. Он изогнулся, глянув на лобовуху. Да, так оно и было. Истерзанное, потрескавшееся стекло, раскаленное на солнце, с наступлением вечерней прохлады не выдержало перепада температур и сдало позиции. Из него выпал маленький кусочек — отчетливо ярко виднелась прореха, буквально с ноготок, на фоне двоящегося и троящегося сквозь паутину трещин чернеющего неба. Это был конец. С наступлением темноты тварь снова явится — и уже ничто не помешает ей доломать стекло и забраться к Мишке. А может быть, и вытащить Мишку к себе, наружу…Он взвыл от ужаса — и тут же, чтобы не выдать себя этим воплем, вцепился зубами в то, что было ближе всего, — в плечо трупа. Перепревшая кожа поддалась практически мгновенно — и в зубах Мишки оказался кусок мяса. Он, в ужасе пискнув, тут же выплюнул вонючую мерзость, впрочем, упавшую ему же на шею, — но от скользнувшей в сознание мысли уже избавиться не мог. Если невозможно выбраться из-под отца, потому что тот слишком тяжелый, его нужно сделать легче, не так ли? Если он не может вытащить руку, то нужно просто освободить ей путь, да же?И прежде чем его остановил здравый смысл — хотя в семь лет он совершенно иной, чем, например, в тридцать семь — или же моральные установки — которые, впрочем, приобретаются гораздо позже, — Мишка снова вцепился зубами в плечо отца, на этот раз выгрызая себе дорогу. Полусгнившая на жаре и от присутствия твари плоть поползла, забив собою — вонючей и склизкой — Мишкин рот. Стало едко, как от самого противного лекарства — его чуть не стошнило, но он часто-часто — как учила мама — задышал через нос. Нельзя, чтобы его стошнило, нельзя! Он тогда попросту захлебнется! Вдох-выдох, выдох-выдох… Вдох-выдох…Постепенно тошнота отступила, оставив только жжение в глазах и щекотание в носу. Мишка понимал, что это ненадолго — и что со следующим приступом он не справится, — и поэтому с удвоенным усилием вгрызся зубами в тело. Он беззвучно плакал, глотал соленые и горькие слезы — но продолжал кусать и рвать, кусать и рвать, кусать и рвать… Он старался не думать о том, что именно кусает и рвет. Даже не о том, что это труп отца, а что это вообще мясо — гнилое, перепрелое мясо. Это всего лишь сладкая вата… да! это сладкая вата! бывает так, когда она долго пробудет на солнце, когда ты слишком много ее съешь, да и сама она окажется дурно приготовленной и пережженной — тогда она противна на вкус, даже отвратительна, она точно так же встает колом в горле и лезет обратно вместе с кислой и едкой слюной…Вата! Это вата! Мишка кусал и рвал, рвал и кусал… Вата! Вата! Всего лишь вата. Склизкое и влажное летело ему в лицо, падало на шею и плечи, слепляло ресницы. Мишка продолжал рвать и кусать, кусать и рвать. Наверное, в какой-то момент его вырвало — но он просто не понял этого, ведь его рот и так был набит самой невообразимой мерзостью, какую только можно было себе представить. Он выгрызал себе — а точнее, правой руке — путь к свободе. Часть отца, которую он так самозабвенно глодал, становилась все легче и легче. Вот уже тиски тяжести отпускают руку. Вот ее уже можно сдвинуть на миллиметр. Вот уже на сантиметр. Вот уже можно подпихнуть к себе…Рука сдвинулась совсем ненамного и так еще пока и оставалась под телом — но Мишка уже мог повернуться на правый бок. Труп отца качнулся, издав глубокий тяжелый вдох, к смеси запахов в салоне прибавилась вонь свежего дерьма — но Мишка ничего не ощущал. Его нюх, вкус и даже слух притупились, уступив место зрению и — в большей степени — осязанию. Мишкино сознание было там — в его руках, теле и зубах. Укус-выплюнуть-шевельнуть. Укус-выплюнуть-шевельнуть. Укус-выплюнуть-шевельнуть…Еще поворот на бок, еще…Труп снова покачнулся, больно ударив Мишку по скуле оскаленными зубами — но в ту же секунду в левую руку ворвался сонм раскаленных игл, а она сама вяло и тяжело сползла по Мишкиному боку. Теперь у него были свободны обе руки. Понадобилось еще минут пять-десять — Мишка совершенно не ощущал времени, его подгоняло стремительно чернеющее небо, — чтобы пальцы наконец стали шевелиться. Он стал спихивать тело отца с себя — но оно было еще слишком тяжелым. Мишка извивался под ним, как полураздавленный червяк, но ничего поделать не мог. Телефон! Можно позвать на помощь!Он опустил руку вниз, пытаясь вслепую нащупать на полу телефон — но пальцы соскальзывали с корпуса, а сам телефон уплывал все дальше и дальше под сиденье. Мишке никак не удавалось его подцепить. В отчаянии он начал размашисто, круговыми движениям, шарить под креслом, в надежде на то, что наткнется хоть на что-то стоящее. Под пальцами перекатывался какой-то мелкий мусор, песок, камешки, монетки, скрепки, смятые бумажки — видимо, чеки, — что-то твердое и плоское…Стоп. Что-то твердое и плоское?Мишка, закусив губу и покраснев от натуги, стал выворачивать это «что-то» из-под кресла. Оно тоже выкручивалось из пальцев — точь-в-точь как телефон, — но лежало при этом гораздо удобнее. Наконец, он ухватил это за угол и осторожно, чтобы оно не выскользнуло, поднес к глазам. Планшет. От сильного удара во время аварии он треснул аккурат по рамке. Стекло — «горильный глаз», кажется, так назвал его папа — осталось целым, но отошло от корпуса. Кнопка включения люфтила под пальцами, качелька громкости была провалена внутрь. Планшет не работал. Мишка хотел было расстроенно отшвырнуть его в сторону — но вдруг задумчиво и оценивающе смерил его взглядом. А потом примерился и ударил им по торпеде так, что корпус, жалобно хрустнув, отлетел в сторону, оставив в его пальцах стекло. Твердое и острое стекло. Маме нравилось, когда Мишка помогал ей на кухне. Правда, единственное, что она ему разрешала, это вытирать мокрые тарелки полотенцем. Как бы он ни просил дать самостоятельно нарезать хотя бы чуть-чуть колбасы или огурец, мама отвечала, что нож не для малышей, что Мишка обязательно порежется или испортит продукт. Что она его всему научит — но потом, когда он станет постарше. Когда он срезал первый пласт с тела отца, из раны потекло что-то прозрачное, с прожилками желтизны. Мишка судорожно сглотнул и закрыл глаза, а потом неимоверным усилием воли — даже и не зная, что же, собственно, такое «воля» — заставил себя открыть их. И снова срезал кусок. Под острыми краями стекла плоть поддавалась легче, чем сдиралась маленькими зубами. Мишка строгал и строгал — опять впав в какое-то бессознательное состояние: его психика надежно берегла себя. Взмах-срез-откинуть в сторону. Взмах-срез-откинуть в сторону. Взмах-срез-откинуть в сторону…Он даже с каким-то подобием любопытства стал рассматривать обнажающиеся молочно-белые кости. Они были совершенно не похожи на куриные или рыбьи — лишь однажды что-то подобное вываривалось у мамы в большой кастрюле, при этом отвратительно воняя. Мама в этот момент хвасталась по телефону подруге про «удачно ухваченные свиные ляжки». Мишка тогда залез на табуретку, глянул в кастрюлю, поморщился от запаха и зрелища — и ушел обратно в комнату, играть. Попадая на кость, стекло опасно скрипело, и Мишка каждый раз подносил его к лицу, проверяя, не треснуло ли. На острой кромке уже появились зазубрины — и Мишка боялся, как бы оно не рассыпалось у него в руках. Он обмотал руку какой-то тряпкой, найденной на полу под сиденьем, поэтому держал свое орудие очень неловко и неуклюже, нередко промахиваясь мимо цели. Взмах-срез-откинуть в сторону. Взмах-срез-откинуть в сторону. Взмах-срез-откинуть в сторону…Наконец большая часть отца, мелко настроганная, громоздилась на полу у сидений. Мишка — все, что он делал, происходило в абсолютной тишине, словно он забыл, каково это — издавать хоть какие-то звуки, — шумно выдохнул и засучил ногами, сталкивая полуосвежеванные останки как можно дальше, к отцовской двери. Теперь он мог свеситься с сиденья и нащупать телефон. И лишь запустив руку по локоть в темный проем, он вдруг с ужасом вспомнил, как весь день сквозь забытье к нему прорывалась знакомая трель. Тогда ему казалось, что это какой-то сон — а может быть, и вообще ничего не казалось, в том-то состоянии, — но сейчас Мишка вдруг осознал: все то время, пока он кусал, рвал и строгал отца, телефон больше не звонил. Ни разу. Наконец скользкими от крови и слизи пальцами он подхватил упрямый кирпичик. И долго боялся на него взглянуть. Экран был темен. Мишка, не дыша, нажал на кнопку включения. Телефон издал визгливую трель, легонько завибрировал, на экране появилась заставка, и……снова погас. Вторая и третья попытка тоже ни к чему не привели — только телефон выключался уже до заставки. На четвертый раз он уже вообще не отозвался. Наверное, его можно было как-то зарядить тут же, в машине — но Мишка не знал, как именно, и самое главное чем. На полу чавкала жижа из сгнившей плоти и свернувшейся крови, заднее сиденье представляло собой месиво из предметов — где найти нужный проводок?Мишка сунул телефон в карман, подобрал под себя ноги, потом потянулся, лежа грудью на торпеде — и ударил локтем в растрескавшееся стекло. Второго удара и не понадобилось — мальчика осыпало градом мелких осколков. Они запутались в слипшихся волосах, попали за шиворот — но Мишка не обращал на это внимания. Сопя от усилий, подтягиваясь на дрожащих от напряжения руках, он вылез на капот. Голова мгновенно закружилась от свежего воздуха — и Мишку вытошнило, обильно, мучительно, гнилым мясом, землей и желчью. Еще минут пять он так и стоял на четвереньках на капоте, трясясь мелкой дрожью, сплевывая слюни пополам с соплями — и только потом поднял голову. Ему повезло — машина не упала с моста, а съехала по насыпи вниз, в кусты. Шины пробороздили длинные рытвины в гравии и песке, кое-где обнажив арматуру и бетонные блоки. Если постараться, то можно попробовать попытаться залезть обратно, на дорогу…Мишка, обдирая руки и колени, начал карабкаться наверх. Острые камни больно кололи, пару раз он чуть не напоролся со всего размаху ладонью на арматурину, старый бетон крошился под сандалиями, покрытыми запекшейся кровью… Мишка полз и полз, то и дело соскальзывая обратно вниз, — но каждый раз, даже не давая себе возможности передохнуть, начинал опять путь наверх. Вокруг уже сгустилась ночь, луна светила прямо в спину и вокруг Мишки плясали безумные тени — и он вздрагивал в ужасе, что это тварь тянет к нему лапы. Внизу раздался шорох, стук — и через секунду дикий вой. В нем была злоба, ненависть и… разочарование?Мишка обернулся, глянув вниз — и чуть не скатился обратно, чудом уцепившись кончиками пальцев и вытянувшись в напряженную струнку. На машине металась тварь. Она прыгала по капоту, забиралась на крышу, залезала через выбитое лобовое стекло в салон, выползала обратно, обнюхивала — и кажется, даже лизала! — Мишкину рвоту… Она поняла, что упустила добычу, живую, такую когда-то близкую добычу — и теперь бесилась в бессильной ярости. Мишка осторожно переступил ногами. Из-под сандалика вывернулся камень и поскакал вниз, подпрыгивая и шурша. В какой-то момент он ударился об и так цепляющийся лишь краем кусок бетона — и вниз сошла целая лавина песка, гравия, металла и придорожного мусора. И тварь подняла голову. Ее глаза блеснули — Мишка мог поклясться, что счастьем! — она хрипло каркнула, подобралась — и единым прыжком преодолела расстояние от машины до насыпи. Мишка завизжал, срывая и так хрипящее горло, и полез быстрее. Тварь карабкалась за ним — он слышал ее сипение, слышал шорох и хруст скатывающегося гравия. И опять это ощущение удушья, опять этот странный сладковатый запах и вата, забивающаяся в голову, закладывающая уши…— Один-два-один-два, — начал пыхтеть Мишка себе под нос. — Один-два-один-два. Ему казалось, что так у него получается лучше, ловчее, что руки крепче цепляются за выступы, а ноги уже не так скользят. Рука-нога-рука-нога-рука-нога… Мишкино сознание сфокусировалось на движении конечностей — он видел, как на гравии темнеет его кровь, видел, как руки покрываются порезами, сплевывал забивающую рот каменную пыль — но он не ощущал ничего этого. Только движения. Вперед-подтянулся-вперед-подтянулся…Рука-нога-рука-нога-рука-нога…Что-то шоркнуло ему по пятке, потом еще и еще. Мишка пискнул и подобрал ноги, бросая взгляд вниз. Тварь была совсем рядом, она тянула к нему лапы, загребая пока лишь воздух — но до Мишкиных ступней ей оставались сантиметр-два. Мишка сунул руку в карман и швырнул в тварь мешающий телефон — не целясь, со всей силы, на которую только был способен. Видимо, тот попал твари в голову или куда-то около — та заклекотала, вздернула вверх тонкие лапы и опрокинулась назад, в скрежете гравия и облачках пыли скатываясь и скользя вниз. Мишка с удвоенным усилием стал перебирать руками и ногами. Он уже даже не считал — не хватало сил. Рука-нога-рука-нога-рука-нога…Вперед-подтянулся-вперед-подтянулся…Он вывалился на дорогу, тяжело дыша, хватая широко раскрытым ртом сухой пыльный воздух. Его шатало и трясло, но у него не было даже минуты, чтобы передохнуть — и он, сцепив зубы, встал на ноги. Его мутило, перед глазами плавали цветные пятна, мир кружился — как после долгого вращения на стуле, — но Мишка стоял, расставив руки в стороны, чтобы не упасть. Он понимал, что стоит ему лечь на асфальт — и он уже никогда не встанет. Вдалеке показались фары. — Эйхххрээээ! — крикнул Мишка. Из пересохшего горла вырвался только неразборчивый хрип, но он упрямо повторял, размахивая руками и выбегая на самую середину дороги. Конечно, конечно, этого нельзя было делать по всем правилам дорожного движения — но мальчик понимал, что на обочине его, в грязной, черной от крови одежде, в темноте попросту не заметят. — Эйххррр… — коротко сипнул он, переводя дыхание. Машина вильнула в сторону, объехав Мишку, и дала газу. — Эйхххх… — жалобно простонал он ей вслед. За спиной зашуршало и забормотало. Мишка обернулся. Тварь стояла на самом краю насыпи. Она тянула к нему лапы и манила, продолжая скалиться. В ее белесых блюдцах снова пульсировали гипнотизирующие зрачки, ее пальцы совершали какие-то пассы — а из темного провала рта в жадном нетерпении высовывался дрожащий тонкий длинный язык. — Нет! — крикнул Мишка, отскакивая назад. — Нет!Он зашарил взглядом, ища какую-нибудь палку. Нет, нет, просто так он не сдастся! Он будет бить, кусать, рвать зубами — о да, он уже научился рвать зубами! — но так просто он не сдастся этой дряни!Тварь мелко захихикала и стала потирать руки — точь-в-точь как давешняя муха. — Нет, — твердо сказал Мишка, оскаливаясь ей в ответ. — Нет. Он наклонился, согнувшись и подобравшись, словно для прыжка. Конечно, он не смог бы уже прыгнуть — его не хватало даже на лишний шаг, — но пусть тварь думает, что он полон сил! Пусть она испугается его! Пусть поймет, что он готов сражаться!Уши заложило от громкого гудка. Мишка обернулся: фары еще одной машины мигали в ритм надрывающегося клаксона. Это был второй шанс — и, может быть, последний. Мишка замахал руками и снова бросился на середину дороги — и заметив, как машина вильнула влево, кинулся ей наперерез. Он ловил автомобиль, как мяч в компьютерной игрушке — широко расставив руки, принимая всем телом. Взвизгнули шины, и Мишку ударило в грудь, подбросив в воздух. Краем меркнущего сознания он уловил где-то вдали разочарованный визг. И все стихло. — Нет, ты только подумай, — скороговоркой бормотала над его ухом какая-то девушка. Он лежал на чем-то упругом, это что-то знакомо тряслось. — Оль, только представь, Игорь его чуть не сбил! Точнее, сбил… ну как сбил… тормозил и задел… Да ты что, конечно, с собой взяли — не хватало еще, чтобы там окочурился! Сейчас в больничку отвезем… ну да, полиционерам тоже надо сказать, куда деваться… От цирка, что ли, какого отбился… говорю же, карлик какой-то! Слышь, дед, — затрясла она Мишку за плечо. — Дед, тебе сколько лет?— Семь, — пробормотал Мишка и провалился в долгий, без сновидений сон.