За гранью горя

Рассказ:

Ни одна беда, какой бы страшной она ни была, не может сравниться с горем человека, потерявшего своего ребенка. Это несчастье выглядит к тому же абсолютно бессмысленным, часто даже с точки зрения людей верующих: кому и зачем могла понадобиться смерть существа, еще не успевшего согрешить, вообще не узнавшего, что такое жизнь?! Тяжелейший вопрос “За что?” так и остается открытым. Но так получилось, что я лично знала женщину, получившую куда более весомый ответ на этот вопрос. Елена Константиновна относилась к той категории женщин, личная жизнь которых упорно не складывается. Инженер-химик, к тридцати годам она сделала блестящую карьеру, чем и ограничилось ее везение в жизни. Так и не выйдя замуж, почти сразу после тридцати она наконец решилась родить – “лично для себя” – ребенка. Сразу же скажу о ее отношениях к религии. Оно было, если так можно выразиться, “никаким” – как у большинства людей в те годы, лет семнадцать-восемнадцать назад… Мама была она уже немолодая, Костя родился слабенький. Тем горячее она его любила, и разумеется, баловала. Правда, на мой взгляд, в допустимых пределах. Беда грянула, когда мальчику было около двух лет. Костя вдруг начал не просто болеть – слабеть на глазах. После длительных скитаний по докторам поставили редкий для его возраста и страшный диагноз: белокровие. Можно представить отчаяние матери, готовой отдать всю свою кровь, лишь бы сын жил! Какое-то время его поддерживали частыми переливаниями, но роковой конец был очевиден всем. В ту запомнившуюся мне ночь ситуация была практически финальная. Костенька уже не вставал с постели недели две, не плакал от болей – не было сил. Его мать, не спавшую несколько суток кряду, периодически подменяли мы – знакомые, давая Лене хоть немного отдохнуть. Ночь дежурства, о которой идет речь, была ее. Накануне Елена Константиновна проспала, измотанная своим горем, чуть ли не сутки. И вдруг, сразу после полуночи, раздался ее звонок: “Маша, умоляю, приезжай немедленно!…” Как врач я понимала, что Костенька доживает последние дни. Естественно, бросилась туда без размышлений, полагая, что наступает развязка. И была едва ли не потрясена, когда Лена встретила меня в прихожей с горящими надеждой глазами, приложив палец к губам: “Тс-с, Костенька так хорошо уснул. Я знаю, что выгляжу сейчас чокнутой, – сказала она. – Погоди, ты еще утвердишься в этой мысли, когда расскажу, что сейчас было… Только я точно знаю, что ничуть не сошла с ума и ничего мне не показалось!… Знаешь, меня ведь до пяти лет бабушка воспитывала, она была верующая. Водила в храм даже, пока родители не “засекли”, а они оба тогда в партшколе учились.. Ну, представляешь, что было! В общем, сижу я возле Костеньки, слушаю, как он стонет уже совсем тихонечко, и такое меня отчаяние охватило – не передать! И вдруг откуда-то из глубин памяти, из детских времен, всплыла любимая бабусина молитва к Богоматери, начинается она со слов “Матерь Божия, Заступница”. Меня словно толкнул кто! Упала я возле кроватки на колени и – молюсь, молюсь… Не знаю, сколько времени молилась и рыдала, сыночка моего просила не отнимать… Вдруг чувствую – справа и как бы со спины таким теплом повеяло и, я бы сказала, нежностью, состраданием… И в комнате вроде светлее стало! Поворачиваюсь, а… она – тут стоит. Не могу описать Ее лица. Ее красоты… да не смотри ты на меня так: я здорова и говорю чистую правду! И Она мне вдруг говорит: “Можешь ли ты обещать мне твердо, что воспитаешь из него хорошего, чистого человека? Что не принесет он людям бед да несчастий? Что сама не попросишь меня забрать его, дабы и его и свою душу не сгубить?…” я как крикну: “Клянусь, воспитаю, Господом Богом клянусь! Только оставь его мне!.. ” И – как не бывало Ее. я – к Костеньке, а он, мой родненький, впервые за все это время спит… Спокойным таким сном! Сама посмотри”. В ближайшие же дни после той невероятной ночи у мальчика наступила ремиссия. Спустя несколько недель он был практически здоров. И, насколько я помню, в последовавшие шестнадцать лет ничем, кроме заурядного ОРЗ, не болел. Зато был из тех детей, к которым буквально “липнет все плохое”. Мне трудно сказать, где именно она ошиблась в воспитании столь роковым для обоих образом. Но дело даже не в том, что с какого-то момента сын ее совершенно не уважал. Он едва ли не с десяти лет высмеивал в ней буквально все – от внешности до убеждений. Казалось, этот мальчик вообще не способен на любовь, даже к матери. К моменту наступления подросткового возраста Елена Константиновна познала уже все “прелести” подобного материнства: и из дома несколько раз парень сбегал, и курить научился, и школу прогуливал вместе с дружками, и с детской комнатой милиции успел познакомиться. Вместе с семнадцатилетними парнями попытался ограбить киоск – стоял “на стреме”. Наконец, свое пятнадцатилетие “отметил” безобразной дракой. Вместе с подвыпившей компанией поздно вечером ради развлечения избил пожилого мужчину… дело шло к суду… думаю, Костя наверняка был бы осужден, несмотря на свой возраст и на то, что подобное совершил впервые. Ведь именно он, даже на фоне своей компании, проявил к жертве особую жестокость, сделав человека инвалидом на всю жизнь. Нас поражало лишь то, что Елена Константиновна, добившаяся, чтобы сына не забирали в тюрьму до суда, все не нанимала и не нанимала почему-то адвоката… Твердила, словно и впрямь сходя с ума от горя, что “суда не будет”. Между тем, уже был назначен день заседания. Ровно за сутки до него Костя, переходя улицу, попал под машину. И хотя, по уверениям врачей, удар был по касательной, парень погиб на месте. Но лишь после похорон, на которых мать плакала меньше, чем мы ожидали, Лена рассказала мне следующее. “Помнишь ту незабываемую ночь, – спросила она, – когда я вымолила сына и дала клятву – страшную клятву отчаяния – воспитать из него хорошего человека? Конечно, помнишь. Поверь, чего только я ни делала, чтобы не стать клятвопреступницей! Даже к психологам обращалась, даже к психиатрам. Ты знаешь, он рос таким, каким рос… Эта драка для меня стала последней каплей, я поняла, что родила… преступника. У него даже в ожидании суда не было и грамма раскаяния в душе за то, что искалечил человека! И тогда я решилась. Пошла в храм и несколько часов подряд каялась перед Богоматерью в том, что вымолила его тогда. Я перестала молиться, когда почувствовала, что услышана… Не знаю, как это объяснить, но у меня вдруг появилась уверенность, что его “заберут” еще до суда… до человеческого суда. Я же дала другую клятву: до конца своей жизни отмаливать его душу, ведь это моя – моя! – вина в том, что пошла против Судьбы, взяла на себя груз, оказавшийся не по силам… Лучше бы он умер тогда, еще невинным, чистым. Ах, если бы знать!… Но разве человеческий разум в состоянии воспринять подлинные причины, по которым все происходит? Я за свое прошлое непонимание и безверие расплатилась. Не знаю, полностью ли, но расплатилась…”Через два года после Костиной гибели Елена Константиновна вышла замуж. Живут они с мужем хорошо, спокойно. Всем, кто знает ее много лет, кажется, что она как будто даже помолодела за это время. В любом случае остается лишь радоваться, что столь страшное горе ее не сломило…М. БЕРЕЗИНА