Тени катакомб

Рассказ:

Только не думай, Периот, что я свихнулся, У других бывают еще более странные причуды. Почему бы тебе тогда не посмеяться и над дедушкой Оливера, который боится ездить в автомобиле? Что с того, если мне не нравится треклятая подземка? Это мое личное дело, И вообще, на такси мы добрались куда быстрее. Понимаю, я кажусь тебе издерганние, чем в прошлом году, но не нужно считать меня больным. Бог свидетель, причин было предостаточно. Мне вообще повезло, что я сохранил рассудок. Ладно, если ты действительно хочешь узнать об этом, почему бы и нет? Ты, наверное, должен это знать, потому что с тех пор, как тебе сказали, что я обхожу стороной Клуб художников и избегаю Тельмана, ты стал писать ко мне точь в точь, как опечаленный папаша. Теперь, после его исчезновения, я временами заглядываю в клуб, но вот нервишки у меня уже не те, что прежде. Нет, я не знаю, что сталось с Тельманом, и знать не хочу. Ты мог бы сам сообразить, что у меня были свои причины перестать с ним общаться. Пусть полиция узнает, если сумеет - много они не добьются. Им до сих пор ничего неизвестно о том старом доме, который он снял в Норт-Энде на фамилию Питерс. Я не уверен, что сам смог бы снова найти это место. Да я и пытаться не буду даже при свете ясного дня! Я знаю, зачем этот дом ему понадобился. Об этом я еще расскажу, и, думаю, к концу моего рассказа ты поймешь, почему я не стал обращаться в полицию. Ты должен понимать, что я оставил Тельмана не по тем же глупым причинам, что и старые обабившиеся доктор Рейд, Джо Минот или Розворт. Страшное в искусстве не шокирует меня, и если художник обладает гением Тельмана, я почитаю за честь знакомство с ним, какое бы направление его творчество не принимало. В Бостоне никогда не было более выдающегося живописца, нежели, чем Ричард Эптон Тельман. Так я сказал когда-то и продолжаю повторять. Ничто не дрогнуло во мне, когда он показал свой «Пир вурдалаков» Именно тогда, если помнишь, от него отрекся Минот. Ты же знаешь - необходима особая глубина искусства и проникновения в суть Природы, чтобы создавать вещи, подобные Тельмановским. Любой журнальный бумагомарака может намалевать красками что-нибудь дикое и назвать это кошмаром или шабашом ведьм, или портретом дьявола, но только великий художник в состоянии написать это во всем пугающем правдоподобии. Потому что только подлинный артист владеет секретами анатомии ужасного или физиологии страха - точными очертаниями и пропорциями, что незримо связаны с подспудными инстинктами и передающимися по наследству страшными воспоминаниями, а также контрастами цвета и световыми эффектами, которые будоражат дремлющее ощущение отрешенности. Нет нужды объяснять тебе, почему при одном взгляде на гравюру Фузели мороз пробегает по коже, а над дешевым фронтисписом к сказке о привидениях мы лишь смеемся. Этим парням удается уловить нечто такое - потустороннее - что они почти мгновенно заставляют уловить и нас. Этой способностью обладал Доре, она есть у Саймса, у Ангаролы из Чикаго. Тельман же владел ею, как никто до него и, будем молить небо, никто уже никогда не овладеет. Ну, давай выпьем и пойдем дальше. Боже, меня бы уже не было в живых, если бы мне выпало увидеть то, что видел этот человек. Впрочем, человек ли? Ты наверняка помнишь, что Тельману особенно удавались лица. Никто со времен Гойи не умел вложить столько чисто адского в черты лица или его выражение. А до Гойи были те мастера, что делали горгулий и химер на Нотр-Дам и Мон Сен-Мишель. Они верили во всякую всячину и, быть может, всякую всячину видели. Помню, однажды ты сам спросил Тельмана, за год до того, как уехал, где, черт побери, он берет все свои идеи и образы? Разве не рассмеялся гнусным смехом он прямо тебе в лицо? Отчасти из-за этого смеха с ним порвал Рейд. Он тогда увлекся сравнительной патологией, и голова у него была забита всякой заумной «подсознательной» ерундой о биологических или эволюционных значениях того или иного болезненного симптома. Он сказал, что его отвращение к Тельману росло день ото дня. Под конец он просто начал бояться его, потому что черты лица Тельмана постепенно менялись самым неприятным образом. Они переставали быть человеческими. Но не по этим причинам я прекратил всякое общение с Тельманом. Напротив, я восхищалсяим все больше, потому что нашел «Пир вурдалаков» произведением поистине выдающимся. Клуб отказался выставить это полотно, Музей изящных искусств не принял его в качестве дара, купить его тоже никто не пожелал. Поэтому Тельман хранил картину у себя дома до самого своего исчезновения. Теперь она находится у его отца в Сейлеме - Тельман ведь происходит из старинного сейлемского рода, и среди его предков была ведьма, повешенная в 1692 году. У меня вошло а привычку частенько заглядывать к Тельману, Особенно с тех пор, как я начал собирать материалы для монографии о мистическом искусстве. Вполне возможно, именно его творчество навело меня на эту идею, но в любом случае, стоило мне начать работать, он стал для меня кладезем информации. Только не думай, Периот, что я свихнулся, У других бывают еще более странные причуды. Почему бы тебе тогда не посмеяться и над дедушкой Оливера, который боится ездить в автомобиле? Что с того, если мне не нравится треклятая подземка? Это мое личное дело, И вообще, на такси мы добрались куда быстрее. Понимаю, я кажусь тебе издерганние, чем в прошлом году, но не нужно считать меня больным. Бог свидетель, причин было предостаточно. Мне вообще повезло, что я сохранил рассудок. Ладно, если ты действительно хочешь узнать об этом, почему бы и нет? Ты, наверное, должен это знать, потому что с тех пор, как тебе сказали, что я обхожу стороной Клуб художников и избегаю Тельмана, ты стал писать ко мне точь в точь, как опечаленный папаша. Теперь, после его исчезновения, я временами заглядываю в клуб, но вот нервишки у меня уже не те, что прежде. Нет, я не знаю, что сталось с Тельманом, и знать не хочу. Ты мог бы сам сообразить, что у меня были свои причины перестать с ним общаться. Пусть полиция узнает, если сумеет - много они не добьются. Им до сих пор ничего неизвестно о том старом доме, который он снял в Норт-Энде на фамилию Питерс. Я не уверен, что сам смог бы снова найти это место. Да я и пытаться не буду даже при свете ясного дня! Я знаю, зачем этот дом ему понадобился. Об этом я еще расскажу, и, думаю, к концу моего рассказа ты поймешь, почему я не стал обращаться в полицию. Ты должен понимать, что я оставил Тельмана не по тем же глупым причинам, что и старые обабившиеся доктор Рейд, Джо Минот или Розворт. Страшное в искусстве не шокирует меня, и если художник обладает гением Тельмана, я почитаю за честь знакомство с ним, какое бы направление его творчество не принимало. В Бостоне никогда не было более выдающегося живописца, нежели, чем Ричард Эптон Тельман. Так я сказал когда-то и продолжаю повторять. Ничто не дрогнуло во мне, когда он показал свой «Пир вурдалаков» Именно тогда, если помнишь, от него отрекся Минот. Ты же знаешь - необходима особая глубина искусства и проникновения в суть Природы, чтобы создавать вещи, подобные Тельмановским. Любой журнальный бумагомарака может намалевать красками что-нибудь дикое и назвать это кошмаром или шабашом ведьм, или портретом дьявола, но только великий художник в состоянии написать это во всем пугающем правдоподобии. Потому что только подлинный артист владеет секретами анатомии ужасного или физиологии страха - точными очертаниями и пропорциями, что незримо связаны с подспудными инстинктами и передающимися по наследству страшными воспоминаниями, а также контрастами цвета и световыми эффектами, которые будоражат дремлющее ощущение отрешенности. Нет нужды объяснять тебе, почему при одном взгляде на гравюру Фузели мороз пробегает по коже, а над дешевым фронтисписом к сказке о привидениях мы лишь смеемся. Этим парням удается уловить нечто такое - потустороннее - что они почти мгновенно заставляют уловить и нас. Этой способностью обладал Доре, она есть у Саймса, у Ангаролы из Чикаго. Тельман же владел ею, как никто до него и, будем молить небо, никто уже никогда не овладеет. Ну, давай выпьем и пойдем дальше. Боже, меня бы уже не было в живых, если бы мне выпало увидеть то, что видел этот человек. Впрочем, человек ли? Ты наверняка помнишь, что Тельману особенно удавались лица. Никто со времен Гойи не умел вложить столько чисто адского в черты лица или его выражение. А до Гойи были те мастера, что делали горгулий и химер на Нотр-Дам и Мон Сен-Мишель. Они верили во всякую всячину и, быть может, всякую всячину видели. Помню, однажды ты сам спросил Тельмана, за год до того, как уехал, где, черт побери, он берет все свои идеи и образы? Разве не рассмеялся гнусным смехом он прямо тебе в лицо? Отчасти из-за этого смеха с ним порвал Рейд. Он тогда увлекся сравнительной патологией, и голова у него была забита всякой заумной «подсознательной» ерундой о биологических или эволюционных значениях того или иного болезненного симптома. Он сказал, что его отвращение к Тельману росло день ото дня. Под конец он просто начал бояться его, потому что черты лица Тельмана постепенно менялись самым неприятным образом. Они переставали быть человеческими. Но не по этим причинам я прекратил всякое общение с Тельманом. Напротив, я восхищалсяим все больше, потому что нашел «Пир вурдалаков» произведением поистине выдающимся. Клуб отказался выставить это полотно, Музей изящных искусств не принял его в качестве дара, купить его тоже никто не пожелал. Поэтому Тельман хранил картину у себя дома до самого своего исчезновения. Теперь она находится у его отца в Сейлеме - Тельман ведь происходит из старинного сейлемского рода, и среди его предков была ведьма, повешенная в 1692 году. У меня вошло а привычку частенько заглядывать к Тельману, Особенно с тех пор, как я начал собирать материалы для монографии о мистическом искусстве. Вполне возможно, именно его творчество навело меня на эту идею, но в любом случае, стоило мне начать работать, он стал для меня кладезем информации. Он показал мне все свои живописные полотна и рисунки, включая несколько набросков чернилами, за которые, я уверен, его вышвырнули бы из клуба, случись кому-либо из завсегдатаев их увидеть. Вскоре я стал страстным почитателем творчества Пи км aria и мог, как школьник, часами слушать его рассуждения. Эти рассуждения были настолько дикими, что с ними легко можно было угодить в Дэнверскую психиатрическую лечебницу. Другие художники мало-помалу покидали его, и вскоре между нами установились весьма доверительные отношения. Однажды вечером он намекнул, что если я буду держать язык за зубами, он покажет мне нечто совершенно необычное, гораздо более эффектное, чем любая картина в его доме. Знаешь, - сказал мне Тельман, - существуют вещи, неуместные на Ньюбери-стрит. Они ей чужды и не могут быть здесь поняты. Я занимаюсь тем, что улавливаю душевные полутона, а их не расслышать в этом вульгарном районе, который насквозь искусственен. Бэк Бэй - это не Бостон, это вообще пока ничто. У этого района еще не было времени, для того, чтобы обрасти воспоминаниями и обрести собственных духов. Если здесь и водятся привидения, то это ручные призраки соляных топей и карстовых пещер, а мне нужны человеческие привидения, достаточно высоко организованные, чтобы заглянуть в адскую бездну. Художнику место в Норт-Энде. Если эстет искренен в своих убеждениях, он мирится с жизнью а трущобах ради накопленных там традиций. Друг мой! Неужели ты не понимаешь, что такие кварталы не просто строятся, они вмр&ст&ют сами по себе! Поколение за поколением там жили и умирали, и было это в те времена, когда люди не боялись жить и умирать. В 1632 году на Коппс-Хилл уже стояла мельница, а к 1650 году существовала половина нынешних улиц. Я могу показать тебе дома, которым два с половиной столетия и больше, дома, которые были свидетелями такого, от чего современные постройки рассыпались бы в прах. Что знает современный человек о жизни и ее потусторонних силах? Ты считаешь сейлемское колдовство предрассудком, но я готов держать пари, что моя пра-пра-пра-прабабка много могла бы тебе порассказать. Когда ее вешали на Гэллоуз- Хилле, Коттон Мэтер бросал на нее лицемерные взгляды. Мэхер, будь он проклят, больше всего боялся, что кому-нибудь удастся вырваться из клетки монотонности. Жаль, что никто не заколдовал его, не высосал у него ночью кровь! Я могу показать тебе дом, где он жил, и другой, порог которого он боялся переступать, как ни храбрился. Он знал вещи, какие не решался поместить в своей глупенькой «Магналии» или во вздорных “Чудесах невидимого мира». В былые времена весь Норт-Знд был изрыт туннелями, которые связывали между собой некоторые дома, и катакомбы выходили на кладбище и к морю. Люди могли казнить на поверхности земли - под ней же каждый день происходили вещи, которые были вне их досягаемости. Да, старина, в восьми из десяти домов, построенных до 1700 года, которые уцелели, я мог бы на спор показать тебе что- нибудь странное в подвале. Месяца не проходит, чтобы в газетах не писали о рабочих, которые при сносе какого-нибудь старинного дома обнаруживают замурованные ходы и колодцы, ведущие в никуда. В прошлом году один из таких ходов можно было видеть с эстакады рядом с Хенчман-стрит. В старые времена существовали ведьмы и порождения их колдовства, пираты и то, что они награбили в море, каперы, контрабандисты - и, доложу тебе, эти люди умели жить, знали, как выйти за жизненные рамки - да, так было! И не только этот мир был известен тогда проницательному и мудрому человеку. А теперь - тьфу! Какой контраст! Насколько должны быть разжижены мозги, если в клубе, где вроде бы собираются художники, вдруг начинаются настоящие конвульсии, если появляется картина, смысл которой глубже, чем болтовня за чайным столом на Бикон-стрит! Нас, сегодняшних, спасает только то, что мы слишком по-грязли в тупости, чтобы повнимательнее вглядеться в прошлое. Что мы можем почерпнуть из карт, архивных записей и путеводителей по Норт-Энду?.. А я вслепую покажу тебе тридцать, а то и сорок улиц, целую систему проулков к северу от Принс-стрит, о которых едай ли знает десяток людей, кроме иммигрантов, конечно, - они там сейчас живут. А что может знать какой-нибудь мексиканец обо всем этом? Нет, правда, Тербер, те места просто пропитаны чудесами, ужасом и желанием бежать от банальности, но нет ни живой души, которая хотела бы понять или воспользоваться этим. Или, точнее, есть такая душа - потому что я не напрасно тратил время. Слушай, слушай, такие вещи тебе интересны. А что если я сказал бы . тебе, что в тех кварталах у меня есть еще одна мастерская, где мне удается ловить старинных, ночных ужасных духов и воплощать в красках то, о чем я даже помыслить не могу на Ньюбери-стрит? Естественно, я не говорил об этом старым пугливым бабам из клуба - Рейд, черт бы его побрал, и так нашептывает, что я монстр, который воз-вращается к исходной точке эволюции. Да, Тербер, я уже давно понял, что художник должен запечатлеть кошмары в жизни наряду с его красотами, и потому провел исследовательскую работу в настоящих обителях ужаса. У меня есть местечко, которое едва ли видели, помимо меня, три представителя нордической расы из ныне живущих. Это совсем рядом с эстакадой монорельсовой дороги, если считать расстояние в заурядной метрической системе, а не столетиях. Я снял этот дом из-за старого и совершенно необычного колодца в подвале - как раз о таких я тебе рассказывал. Хибара пришла в полную ветхость, и никому другому жить там и в голову не пришло бы, а символическая плата, которую я вношу, даже не заслуживает упоминания. Окна заколочены, так даже лучше, потому что для моей работы дневной свет не нужен. Пишу я в подвале, потому что там, как нигде, все пропитано вдохновением. Правда, у меня есть еще несколько меблированных комнат на первом этаже. Домом владеет один выходец с Сицилии, и я ему известен как Питерс. Так что, если ты согласен, сегодня вечером я возьму тебя с собой. Думаю, те мои картины доставят тебе удовольствие, потому что там я дал волю своему воображению. Путешествие получится не слишком далекое. Я иногда хожу туда пешком, чтобы не привлекать лишнего внимания появлением в таком месте на такси. Поедем поездом с Южной станции до Бэттери- стрит, а оттуда уже рукой подать». Сам понимаешь, Периот, что после столь завлекательной речи мне стоило большого труда не броситься бегом к ближайшему такси. Мы сели в вагон на Южной станции и уже около полуночи сошли на Бэттери-стрит и двинулись по старой набережной. Я не считал улиц, которые мы пересекли, и не знаю, где свернули, но это точно была не Гриноу-лейн. Нам пришлось подняться по самому обветшалому и грязному переулку, какой мне только доводилось видеть, идти вдоль домов с облупившимися фасадами, узкими окнами с выбитыми стеклами, с архаичными печными трубами, полуразрушенные очертания которых вырисовывались на фоне залитого луной неба. Я увидел, по крайней мере, три дома, существовавшие во времена Коттон Мэтерса. Эта улочка освещена скудно, но мы свернули в еще более узкий и совершенно темный переулок, через минуту повернули снова и пошли уже в абсолютной тьме. Тельман включил фонарик и высветил допотопную дверь из деревянных планок, источенных жучком. От отпер дверь и провел меня в совершенно пустую прихожую, которая когда-то была отделана великолепными панелями из мореного дуба. Затем он провел меня в комнату, зажег керосиновую лампу и сказал, что я могу чувствовать себя, как дома. Нет, правда, Периот, о таких, как я, в простонародье говорят «прожженный», но все равно должен признаться, я был напуган тем, что увидел на стенах. То были те самые полотна, которые он не мог писать или выставлять на Ньюбери-стрит. Он был прав, когда сказал, что «разошелся”. Ну-ка, давай еще выпьем... Не знаю, как тебе, а мне еще стаканчик просто необходим, Я не буду пытаться описать тебе эти картины. Они внушали безумный, *********** ужас, невероятное отвращение, они были издевкой над моралью. Там не было никаких экстравагантных приемов, какие мы видим у Сидни Саймса, никаких транссатурнианских пейжазей или космических микроорганизмов, от которых стынет в жилах кровь у почитателей Кларка Эштона Смита. Фоном для работ Тельмана служили главным образом старые церковные кладбища, лесные чащи, прибрежные скалы, выложенные кирпичом туннели, древние залы, отделанные деревянными панелями... Кладбище Коппс-Хилл, что находится в двух шагах от того дома, было излюбленным пейзажем Тельмана. Но вся чудовищность заключалась в фигурах на переднем плане - потому что в своем зловещем искусстве Тельман был прежде всего мастером демонического портрета. Фигуры эти редко были целиком человеческими, но в той или иной степени людей напоминали. Это были двуногие существа, с устремленными к тебе телами, по очертаниям смутно на-поминающие собачьи. Кожа у них была неприятно эластичной. Они были изображены... Нет, даже не проси описывать это в точности. Они что-то пожирали, не могу сказать, что именно. Иногда это были целые стаи на кладбищах или в подземных ходах, и нередко между ними шла драка за добычу или, вернее, за охотничьи трофеи. И такую дьявольскую выразительность умел придавать Тельман незрячим лицам этой кладбищенской своры! На некоторых полотнах эти твари впрыгивали по ночам в окна, усаживались спящим на грудь, раздирая им горла. Одна из картин показывала, как они кругами ходят вокруг повешенной на Гэллоуз-Хилле ведьмы, чье мертвое лицо походило на их собственные. Только не подумай, что я был поражен одной лишь жутью тем и образов. Я, слава Богу, не младенец, успел и прежде повидать немало подобного. Понимаешь, Периот, то были лида, плотоядно пялившиеся на тебя с холста, которые дышали. сколько было в них жизни! Дружище, я даже готов допустить, что они и были живыми! Этот вызывающий тошноту кудесник сумел зажечь свои краски адским пламенем и превратить кость в подобие кошмарной волшебной палочки. Передай-ка мне этот графинчик, Периот! Была там одна вещь под названием «Урок». О, небо! Зачем я только увидел ее! Можешь ты себе вообразить кружок присевших на корточки невиданных собако-подобных тварей, которые на кладбище учат маленького ребенка есть тела, как они едят сами. Ты помнишь старинные легенды о том, как злые колдуны оставляют в колыбельках свое отродье взамен украденных младенцев? Тельман взялся показать, что происходит с украденными детьми - во что они превращаются, и тогда я начал различать отвратительное сходство между физиономиями людей и нелюдей. Он отразил эволюцию ужасного - от деградировавших до откровенно нечеловеческих людских образов! Его собакообразные существа происходили от смертных! Как только я задумался о том, какими виделись ему отпрыски этих тварей-подкидышей, мой взгляд натолкнулся на картину, воплощавшую мою мысль. То была сцена из старинного пуританского быта - комната с массивными потолочными балками, зарешеченными окнами и грубо сработанной мебелью семнадцатого века, где сидели члены большой семьи и слушали, как отец читает из Священного Писания. Все лица светились благочестием. И только на одном играла издевательская ухмылка. Это было лицо молодого человека - его, по всей вероятности, несчастный отец считал своим сыном - но оно было схоже с ликами нечисти. Дойдя до высшей степени цинизма, Тельман придал этому подброшенному выродку отчетливо различимые черты сходства с самим собой. К тому времени Тельман в соседней комнате зажег лампу, распахнул дверь и спросил, не угодно ли мне ознакомиться с его «последними набросками”. Поделиться с ним своими впечатлениями я не мог, лишившись от страха и отвращения дара речи, но думаю, что он и без того понял мои чувства, восприняв их как комплимент. И тут мне снова хочется заверить тебя, Периот, что я далеко не слабак, который сразу начинает вопить, стоит ему увидеть нечто хоть чуть-чуть отличающееся от общепринятых норм. И все же в следующей комнате у меня непроизвольно вырвался крик, и мне пришлось вцепиться в косяк двери, чтобы не упасть. Если раньше передо мной представали вурдалаки и ведьмы, вторгающихся в мир наших предков, то здесь ужас царил в сегодняшней повседневной жизни!Боже, как этот человек владел кистью! Там был эскиз под названием «Происшествие в подземке», где свора омерзительных тварей вылезала из каких-то невидимых катакомб через трещину в полу на «Брайтон-бич” и нападала на стоящих на платформе людей. На другом полотне была изображена их пляска на сов-ременном Коппс-Хилл среди надгробных камней. И еще целая серия, где сквозь щели и дыры стен в подвалах вылезали на свет божий чудовища и, мерзко ухмыляясь, прятались за бочками или печами, чтобы подкараулить первую, спускающуюся вниз жертву. Еще на одном полотне изображалась часть Сайлент-Хилла, вся испещренная норами, из которых, подобно муравьиной армии, лезли наружу зловонные монстры. Танцы на наших нынешних кладбищах были представлены в изобилии, но один замысел Тельмана поразил меня более остальных - под каким- то неизвестным мне сводом целая толпа чудищ скрутилась вокруг одного, которое держало популярный путеводитель по Бостону и, по всей видимости, читало его вслух. Все они указывали при этом на один и тот же абзац, при этом хари их до такой степени были искажены сумасшедшим эпилептическим смехом, что мне почудилось - я услышал его злобное эхо. Картина называлась так: «Холмс, Лоуэлл и Лонгфелло похоронены в Маунт Оберн” По мере того, как я постепенно брал себя в руки и приспосабливался к дьявольски зловещей атмосфере этой второй комнаты , я стал анализировать причины того тошнотворного отвращения, которое все это во мне вызывало. Прежде всего, сказал я себе, эти вещи отталкивают своей совершеннейшей не человечностью и холодной жестокостью, отражающей жестокость самого Тельмана. Человек должен быть непримиримым врагом всего рода людского, чтобы так откровенно смаковать его деградацию, издеваясь над разумом и телом. И, во-вторых, картины вызывали ужас именно потому, что они были мастерски написаны. Они были настолько убедительными, что когда мы видели полотна, мы видели самих демонов. Но самое страшное заключалось в том, что для усиления воздействия Тельман не прибегал к уловкам или трюкам. Ничто в его полотнах не было размыто, искажено или надумано - линии четкие, очертания полны жизни, каждая деталь выписана тщательнейшим образом. А лица! Перед нами представали не плоды воображения художника. Это действительно был сам ад кромешный. Небом клянусь, так оно и было! Этот человек даже не пытался погрузить нас в эфемерность снов - он лишь холодно и цинично отображал некий стабильный, механистичный и хорошо организованный мир, который сам он видел во всей его полноте, яркости и реальности. Одному Богу известно, где Тельман подглядел *********** образы, которые стелились, крались и ползли. Но каким бы не был страшный источник этих образов, одно было несомненно - Тельман был скрупулезным, целеустремленным и почти научным реалистом. Мой хозяин повел меня вниз, в подвал, где собственно и находилась его мастерская, и я мысленно собрался, предчувствуя, что понадобятся невероятные усилия, чтобы сохранить самообладание среди незавершенных полотен.

Когда мы достигли нижней ступеньки сочившейся сыростью лестницы, он направил луч фонарика в угол просторного помещения и высветил выложенную кирпичом окружность, которая явно была отверстием огромного колодца в земля- ном полу. Вот это, сказал Тельман, и есть то, о чем он толковал - вход в систему туннелей, которыми буквально изрыт холм. Еще я заметил, что колодец не замурован и лишь накрыт тяжелой деревянной крышкой. Подумав о том, куда этот ход может вести, если невероятные намеки Тельмана имеют под собой хоть какое-нибудь основание, я поежился и последовал за художником вверх. Через узенькую дверь мы попали в большую комнату с дощатыми полами, обставленную как мастерская. Необходимый для работы свет здесь давала газовая лампа. Незавершенные картины, стоявшие на подрамниках или просто прислоненные к стене, были такими же устрашающими, как и законченные работы наверху. Будущие композиции были тщательно размечены, а карандашные наброски показывали, с какой аккуратностью Тельман работал над правильной перспективой и пропорциями. Мое внимание привлек большой фотоаппарат на столе, и Тельман пояснил, что снимает им пейзажи для фона, чтобы потом писать с фотографии у себя в мастерской, а не таскаться с мольбертом по всему городу ради того или иного вида. Меня будоражили тошнотворные наброски чудовищ, смотревших со всех сторон, но когда Тельман снял покрывало с огромного полотна, стоявшего в стороне от света, я громко вскрикнул - второй раз за вечер. Мой вопль отдался многократным эхом под темными сводами этого мрачного, пропахшего газом подвала... Усилием воли мне пришлось загнать обратно рвавшийся наружу эмоциональный поток, который грозил вылиться в истерический смех. Боже милостивый, Периот! Это было колоссальное чудище с горящими алыми глазами, которое держало в когтистых лапах нечто, что прежде было человеком, и грызло ему голову, как ребенок грызет шоколадку. Оно лежало, припав к земле, и зрителю сразу начинало казаться, что оно готово бросить свою добычу и броситься за более сочной поживой. Но, к дьяволу! Даже не этот зловещий сюжет делал картину источником панического ужаса. Нет, не сюжет, не собачья морда с торчащими ушами, не налитые кровью глаза, не плоский нос, не слюнявые губы. И не острые когти, не разлагающееся тело с распухшими конечностями - нет, хотя и это способно было бы довести впечатлительного человека до сумасшествия. Это была его манера, Периот, - дьявольская, безжалостная, противоестественная техника, которой он владел! Монстр действительно жил там - он жрал и грыз, и смотрел на тебя. И тогда я понял, что только полный отказ от подчинения законам Природы мог дать человеку возможность написать такую тварь без натуры, который продал душу дьяволу за то, чтобы хоть одним глазком заглянуть в потусторонний мир. К чистому куску холста был пришпилен листок, свернувшийся в трубку, и я сразу подумал, что это фотография, с которой Тельман собирается писать пейзажный фон, такой же странный, как и сюжет. Я уже протянул руку, чтобы разгладить его, но вдруг Тельман вздрогнул, как от удара. После того, как я издал безумный вопль, он стал вслушиваться в эхо, раздавшееся в сумраке подвала. Теперь уже он сам казался напуганным, хотя его страх никак нельзя было сравнить с моим, в нем было больше физиологического, нежели духовного. Он достал револьвер и знаком показал мне молчать, потом вышел в подвал и закрыл за собой дверь. На долю секунды мне показалось, что меня парализовало. Мне почудился шум какого-то движения, за ним последовали несколько глухих ударов, непонятно откуда исходящих. Потом раздался стук, от которого у меня мурашки побежали по коже. Звук был такой, словно дерево падало, стуча о камни, - да, дерево о камни - и что, по-твоему, я должен был думать? Звук раздался еще раз громче. Я почувствовал, как задрожал пол, словно дерево рухнуло где-то еще ближе. А потом раздался резкий скрежещущий звук, Тельман прокричал что- то неразборчиво. И вдруг оглушительные выстрелы сотрясли воздух. Так стреляют укротители диких зверей ради эффекта. И опять скрип, а затем глухой стук. Потом опять удар дерева о камень, пауза, и затем дверь открылась... Я вздрогнул. В дверях появился Тельман с дымящимся револьвером, проклиная крыс. Одному Богу известно, что они едят, Тербер, - с ухмылкой произнес он. - Эти старинные ходы ведут к кладбищам, ведьминым притонам и береговой линии. Они рвались наружу со страшной силой. Наверное, жратва кончилась. Наверное, твори вопли их возбудили. Ты бы был поосторожней в этих местах. Грызунов можно отнести к недостаткам жизни в подземелье, хотя иногда, я думаю, что их стоит терпеть ради колорита. И вот, Периот, на этом приключения той ночи окончились. Тельман пообещал мне показать свою мастерскую, и, во имя всевышнего, он-таки этот сделал. Потом он вывел меня в сплетение улиц совершенно в другом месте, как я понял, потому что очнулся уже среди фонарей полузнакомой улицы у старых доходных домов. Оказалось, что это Чартер-стрит, но я был слишком возбужден, чтобы заметить, в каком месте мы на нее вышли. На поезд мы опоздали. Пришлось идти в центр пешком. Мы пересекли Тремонт и попали в Бикон. Тельман простился со мной на углу Джоя, откуда я пошел один. Больше я не перемолвился с ним ни словом. Так почему же я перестал с ним общаться? Потерпи немного. Я позвоню, чтобы принесли кофе. Спиртного мы уже выпили предостаточно, но мне все еще чего-то не хватает. Нет, это произошло не из-за картин, которые он мне показал. Причина заключалась в том, что я обнаружил на следующее утро у себя в кармане. Это была та самая свернувшаяся в трубочку бумажка с ужасного полотна, которую я посчитал фотографией для пейзажного фона той картины. Больше всего я был напуган именно в тот момент, когда протянул руку, чтобы разгладить ее, и, видимо, сам того не заметив, сунул ее в карман... Ага, вот и кофе! На твоем месте, Периот, я не добавлял бы в него молока. Да, именно из-за этой бумажки я порвал с Тельманом, Ричардом Эптоном Тельманом - величайшим из известных мне художников и человеком, в котором хватило безумия, чтобы выйти за пределы нормальной жизни - в бездну зловещих мифов. Старина Рейд был прав, Периот, - Тельман не был человеком в полном смысле слова. Теперь, впрочем, уже все равно, потому что его нет с нами. Он ушел в грозную тьму, которая так его манила... Давай-ка зажжем свечи... Да, видно, есть, знаешь ли, секреты, восходящие еще к сэйлемским временам. Ты помнишь, насколько дьявольски правдоподобными были картины Пнкмана, как все мы гадали, где он мог видеть все эти лица. Так вот - та фотография была не пейзажем. На ней был запечатлен тот монстр, которого я видел на незавершенном полотне. Это был снимок натурщика на фоне отчетливо видной стены в мастерской Тельмана. И ты не поверишь, Периот, но это была фотография с натуры.