Колесо Судьбы

Рассказ:

Машина в очередной раз вихляет, чуть ли не ложась в головокружительном вираже. По стеклу чиркает ершистая головка репейника, — закостеневший от холода, с шапочкой грязного снега. Выпрямляемся, и ещё поворот. И ещё. И ещё. Я пытался считать повороты, но сбился на середине пути. Пожалуй, придётся смириться с главным условием — не знать и не пытаться узнать, в какие дебри меня занесло. Контракт был заключен на месяц. Месяц в неведении — не так уж страшно, пожалуй. Даже интересно — продержусь ли я столько в информационном вакууме? Что я там буду делать?Скользит в сторону створка проржавевших ворот, и мы медленно въезжаем на территорию. Темнеет, ощутимо, плотно окутывая очертания окружающих предметов сумерками, но всё никак не стемнеет полностью — я вижу острый профиль щупленького водителя, прыгающего с ноги на ногу с зажатой в зубах сигаретой, но не могу различить цвета его глаз. — Сергей Пескишев. Двадцать шесть. Программист. Оплата от конторы, безнал. Тридцать один день. Блок K26, разряд второй, — глухо и монотонно бухал голос в сторонке, а я стоял, дыша на коченеющие ладони, и слушал вполуха. Всё это я или уже знал, или оно мне ничего не говорило. — Проезжай, — прямоугольник зеленоватого света с пропускного пункта мигнул и закрылся, водитель втиснулся обратно и поехал, погромыхивая на каждом шагу. Я глядел по сторонам, вертя занемевшей шеей. Зданий выше пяти этажей, кажется, три. Мелькнула обшарпанная, проржавевшая вывеска «Детский мир’, наглухо заколоченные окна. Редкие кресты на кладбище. Жилой сектор. — В пятый корпус позвони, тебе там откроют из диспетчерской, — водитель косенько поставил машину возле тротуара, но выходить не стал. Закурил прямо в машине, и при свете зажигалки я увидел, удивившись мимоходом — у него совершенно седые виски. — Давай, удачи. — Через месяц свидимся, — полушутливо ответил я и вышел, хлопнув дверью. Достал чемодан и только отошёл на шаг — ржавенький Жигуль сорвался с места и умчался, вильнув задом, куда-то в темноту. Пожав плечами и подивившись про себя, я нажал на кнопку с изображением телефонной трубки и почти сразу услышал писк отворяемой двери. Внутри — никого. Лестница, на каждом пролёте — по двери, может, по две. Моя — на предпоследнем, приоткрытая, с мигающим свечением огоньков изнутри. Зашёл, прикрыл дверь с мягким щелчком, бросил чемодан и упал на кушетку, потирая глаза. Стелиться, мыться, есть с дороги — завтра, всё завтра, всё… Мягко горели на окне огоньки гирлянды. Утро встретило полупрозрачным светом занимающегося солнца. С удивлением отметил — превосходно выспался, хоть и проспал всего ничего, да ещё и в одежде на голой кушетке. Подошёл к окну. Гирлянда, поразившая меня вчера, уже не горела. Передо мной расстилался…Город. Точнее, не так. Городок, может, даже ближе к ПГТ. Но уж точно это не напоминало частную клинику, которую мне рисовало воображение в поездке. Присмотрелся к горизонту — обнесён горами, покрытыми зубьями деревьев. Закрытой эту территорию создал сам Господь, похоже. На кухне — холодные закуски, полный холодильник и книга рецептов. Усмехнувшись про себя, я отметил, что моё уединение нарушать никто не собирается. Как и было прописано в контракте. Мурлыкая под нос простенькую мелодию, я залил кукурузные хлопья молоком. Настроение было замечательней некуда. Таким замечательным, каким оно давненько не было с тех пор, как я заболел паранойей. Вышел на улицу я на третий день. Мороз пощипывал кожу уже почти по-зимнему, но я шёл и шёл, пытаясь хотя бы дойти до края территории. Дорога, та, по которой я приехал, простиралась и дальше — длинная, широкая, грязноватая. Перерезала поросшую буреломом железную дорогу с навсегда потухшими огнями. Позмеилась между сопок и вывела меня… к полю. Огромному полю на берегу охватывающего весь горизонт не то озера, не то залива — чёрт его поймёт. Значит, ещё одна природная граница. Казалось бы, делать здесь больше нечего, нужно идти дальше, но я стоял и, как заворожённый, смотрел на тёмное небо, синюю тихую воду и высвеченные косым солнцем былинки на поле — настолько красиво это было. Зашагал вперёд, чавкая, по размокшей земле, собирая плечами репей. Смотрел и смотрел, как всё ближе берег, как, вихляя, ведёт меня к нему протоптанная тропинка…Я замер. Под ногой неприятно чавкнуло. Солнце мигнуло и скрылось за посеревшей тучей, словно подтверждая значимость моего озарения. Какая. К чёрту. Тропинка. Место выглядело ещё менее жилым, чем весь остальной городок, а я между тем шёл по вытоптанной земле во мху и траве, и тропа выглядела такой свежей, будто по ней ходили сегодня. Я мог поклясться, что различаю следы, и следы эти — не мои. Я вскинул голову и обернулся, и ветер бросил мне в лицо горсть мелкого дождя, отрезвляя ровно настолько, чтобы я сдержал крик. Справа от меня был дом. Машина в очередной раз вихляет, чуть ли не ложась в головокружительном вираже. По стеклу чиркает ершистая головка репейника, — закостеневший от холода, с шапочкой грязного снега. Выпрямляемся, и ещё поворот. И ещё. И ещё. Я пытался считать повороты, но сбился на середине пути. Пожалуй, придётся смириться с главным условием — не знать и не пытаться узнать, в какие дебри меня занесло. Контракт был заключен на месяц. Месяц в неведении — не так уж страшно, пожалуй. Даже интересно — продержусь ли я столько в информационном вакууме? Что я там буду делать?Скользит в сторону створка проржавевших ворот, и мы медленно въезжаем на территорию. Темнеет, ощутимо, плотно окутывая очертания окружающих предметов сумерками, но всё никак не стемнеет полностью — я вижу острый профиль щупленького водителя, прыгающего с ноги на ногу с зажатой в зубах сигаретой, но не могу различить цвета его глаз. — Сергей Пескишев. Двадцать шесть. Программист. Оплата от конторы, безнал. Тридцать один день. Блок K26, разряд второй, — глухо и монотонно бухал голос в сторонке, а я стоял, дыша на коченеющие ладони, и слушал вполуха. Всё это я или уже знал, или оно мне ничего не говорило. — Проезжай, — прямоугольник зеленоватого света с пропускного пункта мигнул и закрылся, водитель втиснулся обратно и поехал, погромыхивая на каждом шагу. Я глядел по сторонам, вертя занемевшей шеей. Зданий выше пяти этажей, кажется, три. Мелькнула обшарпанная, проржавевшая вывеска «Детский мир’, наглухо заколоченные окна. Редкие кресты на кладбище. Жилой сектор. — В пятый корпус позвони, тебе там откроют из диспетчерской, — водитель косенько поставил машину возле тротуара, но выходить не стал. Закурил прямо в машине, и при свете зажигалки я увидел, удивившись мимоходом — у него совершенно седые виски. — Давай, удачи. — Через месяц свидимся, — полушутливо ответил я и вышел, хлопнув дверью. Достал чемодан и только отошёл на шаг — ржавенький Жигуль сорвался с места и умчался, вильнув задом, куда-то в темноту. Пожав плечами и подивившись про себя, я нажал на кнопку с изображением телефонной трубки и почти сразу услышал писк отворяемой двери. Внутри — никого. Лестница, на каждом пролёте — по двери, может, по две. Моя — на предпоследнем, приоткрытая, с мигающим свечением огоньков изнутри. Зашёл, прикрыл дверь с мягким щелчком, бросил чемодан и упал на кушетку, потирая глаза. Стелиться, мыться, есть с дороги — завтра, всё завтра, всё… Мягко горели на окне огоньки гирлянды. Утро встретило полупрозрачным светом занимающегося солнца. С удивлением отметил — превосходно выспался, хоть и проспал всего ничего, да ещё и в одежде на голой кушетке. Подошёл к окну. Гирлянда, поразившая меня вчера, уже не горела. Передо мной расстилался…Город. Точнее, не так. Городок, может, даже ближе к ПГТ. Но уж точно это не напоминало частную клинику, которую мне рисовало воображение в поездке. Присмотрелся к горизонту — обнесён горами, покрытыми зубьями деревьев. Закрытой эту территорию создал сам Господь, похоже. На кухне — холодные закуски, полный холодильник и книга рецептов. Усмехнувшись про себя, я отметил, что моё уединение нарушать никто не собирается. Как и было прописано в контракте. Мурлыкая под нос простенькую мелодию, я залил кукурузные хлопья молоком. Настроение было замечательней некуда. Таким замечательным, каким оно давненько не было с тех пор, как я заболел паранойей. Вышел на улицу я на третий день. Мороз пощипывал кожу уже почти по-зимнему, но я шёл и шёл, пытаясь хотя бы дойти до края территории. Дорога, та, по которой я приехал, простиралась и дальше — длинная, широкая, грязноватая. Перерезала поросшую буреломом железную дорогу с навсегда потухшими огнями. Позмеилась между сопок и вывела меня… к полю. Огромному полю на берегу охватывающего весь горизонт не то озера, не то залива — чёрт его поймёт. Значит, ещё одна природная граница. Казалось бы, делать здесь больше нечего, нужно идти дальше, но я стоял и, как заворожённый, смотрел на тёмное небо, синюю тихую воду и высвеченные косым солнцем былинки на поле — настолько красиво это было. Зашагал вперёд, чавкая, по размокшей земле, собирая плечами репей. Смотрел и смотрел, как всё ближе берег, как, вихляя, ведёт меня к нему протоптанная тропинка…Я замер. Под ногой неприятно чавкнуло. Солнце мигнуло и скрылось за посеревшей тучей, словно подтверждая значимость моего озарения. Какая. К чёрту. Тропинка. Место выглядело ещё менее жилым, чем весь остальной городок, а я между тем шёл по вытоптанной земле во мху и траве, и тропа выглядела такой свежей, будто по ней ходили сегодня. Я мог поклясться, что различаю следы, и следы эти — не мои. Я вскинул голову и обернулся, и ветер бросил мне в лицо горсть мелкого дождя, отрезвляя ровно настолько, чтобы я сдержал крик. Справа от меня был дом. Двухэтажный, крупный, красивый, со всё ещё целыми стенами и сочной алой черепицей, но безнадёжно заброшенный. Часть окон выбита, часть — забита, одно из них — мерзкого бурого цвета изнутри. Обычный старый дом, но в тот момент я был уверен, что за мной следят, и следят именно оттуда. По моей коже словно ползали их взгляды. Я развернулся и побежал, и думать забыв о прекрасном береге. Чавканье стремительно размокающей почвы под моими ботинками создавало отвратительное впечатление, что со мной в унисон бежит ещё кто-то; я несколько раз оборачивался и чуть не размозжил себе башку, поскользнувшись на одной из коварных кочек. Выбежав на дорогу, я почувствовал себя чуть уверенней, но всё же бежал трусцой до самого своего дома. Поднёс руку к кнопке звонка, и дверь тут же открылась — видимо, сканер отпечатков. Я не мог выдохнуть по-человечески, пока не услышал хлопок входной двери, отрезающей меня от всего остального мира. Подняв голову, увидел своё отражение в зеркале, и оно чуть отрезвило меня. Весь в семенах, травинках и репейнике, с забрызганными по колено грязью ногами, волосы мокрые и взъерошенные, взгляд — совершенно безумный. Содрал с себя одежду, встал под горячий душ. Полегчало. За кружкой горячего чая с чабрецом решил: не такая уж и плохая идея — всё-таки сходить в церковь. Ежевоскресные походы в церковь, как меня предупреждали, являются неотъемлемой частью местного образа жизни. Я имею полное право как ходить на них, так и не ходить. Все, как правило, ходят. Даже неверующие — хотя бы потому, что на службы собирается весь городок. А я хотел повидать весь городок. Как минимум потому, что вчера, во время своей вылазки, так и не увидел ни души. Прочитал: классический стиль, никаких спортивных толстовок, провокационных принтов. Вытащил из чемодана рубашку, прихорошился, оправился, даже джинсы нагладил. Завёл будильник на нужное время. Ложась спать уже на застеленную кровать, заметил: лампочки зажглись, когда уже стемнело. Видимо, гирлянда со светосенсором, потому что никто сюда не проникал, пока я был тут. В этом я полностью уверен. Пришёл к заутрене. Исповедоваться не стал, да и чаша с причастием меня минула. Пришёл просто на народ поглазеть. Народ на меня глазеть особо не стал, хотя, казалось бы, новое лицо в таком городе. Так, пошептались бабки на лавочках, и только. Лавочек в храме, к слову, в избытке — люди стоят, циркулируют, передвигаются. Взаимодействуют. Только так и можно кого-то разглядеть — над зажжённой свечой, перед отражением огня от стекла иконы, в косом свете над аналоем. Ходил, смотрел. Заметил вот что: ни одного молодого лица. Сплошь пожилые. В возрасте дожития, как это якобы корректно обзывается государством. На хорах — старушки с чистейшими, впрочем, голосами. В рясах — окладисто бородатые, седовласые старцы с рокочущими басками. Может, эту территорию используют как дорогой качественный дом престарелых? Кто знает…Впрочем, вру. Одно молодое лицо таки видел. Стоя близ подсвечника, ощутил в давке прикосновение к плечу. Обернулся — большие глаза на бледном даже под слоем румян лице, губы тронуты матовой помадой, вся голова словно в воздухе парит, обёрнутая во множество слоёв розовой кисеи. — Свечку передадите? — раздался грубоватый, может, но несомненно девичий голос. Я кивнул, принял из короткопалой ладони свечу и протянул дальше. — Спаси Господь, — донеслось из-за спины с лёгкой укоризной. Потом не раз и не два ловил на себе этот взгляд — горящий, будто я чем-то её обидел. Почему-то он не вызывал у меня страха — может, потому, что она не скрывала, что смотрит на меня. Пару раз я поворачивался, смотрел прямо на неё — она не отводила взгляд, а раз даже гневно нахмурила брови. Задумался, выходя, а разрешается ли правоверным христианкам краситься и даже мазать губы в храме. Впрочем, какой тут храм. Смотровая площадка. Она совсем недолго оставалась для меня загадкой. Следующим же погожим днём я вышел, слегка покачиваясь от дурмана свежего воздуха и солнечного света, и дошёл до набережной. Заказал в местном кафе молочный коктейль и сэндвич, присел на летний столик, наслаждаясь сверканием бликов на безвестной мне водной глади. Задумался, почему стоят летние столики в конце ноября, но не успел довести мысль до конца — на соседний стул опустилась, не ожидая приглашения, она. Так мы сидели минут пять. Я рассматривал её, слегка прищурясь — каштановые волосы, собранные в свободный узел на затылке, выбившиеся пряди трепал ветер, щекоча её подбородок. Глаза закрыты от бликов большими солнечными очками, но, присмотревшись, можно различить тёмную линию густых ресниц. Губы в той же матовой помаде, что и тогда, в церкви, упрямой линией сложенные в маску упрёка.

Из кафе вышел пожилой мужчина, поставил перед ней картонный стакан с молочным коктейлем, из чего я заключил, что она тут дольше моего — коктейли у них действительно хороши, но, чтобы знать это, нужно быть завсегдатаем… или спросить, как это сделал я. Свою соседку я слабо представлял что-либо спрашивающей. Скорее она просто брала и делала. Только тогда её руки, сцепленные в узел на столе, разжались, она раскрыла рот и сделала обширный глоток, оставляя на белом картоне отпечаток губ. Смахнула молочную пену с верхней салфеткой, которую тут же унёс ветер, и спросила меня:— А тебе что пообещали?Я… скажем так, я ожидал от неё того, что она меня удивит, как бы странно это ни звучало. — Тишину, покой и почти полную изоляцию от людей, — ответил я. — А тебе?Она усмехнулась, точнее, невесело растянула рот. — То же самое. Сказали, изоляция поможет. А ещё отсутствие транков, чтобы не угнетать психику. — Ну, этот пункт стоял у меня в договоре отдельно. Я откусил кусок сэндвича. Свежий тунец с творожным сыром ласкал мои вкусовые рецепторы, солнце пригревало, и настроение было — лучше некуда. — Давай только сразу договоримся друг другу не навязываться, — попросила она и с хрустом откусила почти половину от моего скромного ланча. — Можешь звать меня Соня. — Сергей, — я полушутливо-полувсерьёз протянул ей руку, которую она быстро пожала. Её ладонь оказалась очень горячей и совершенно сухой. По тёмно-синему небу скользили рваные облака, не заслоняя солнца в зените. Мимо нас по набережной за всё время прошло от силы два человека. — А ты не знаешь, почему все здесь, кроме нас с тобой, такие… — я запнулся, и она моментально пришла ко мне на выручку. — Старые? Так сразу не скажу. Я здесь только с начала месяца. Совсем недавно. Я слегка удивился. Мы с ней прибыли в одно и то же время, а она уже чувствовала себя куда уверенней. — Я много изучала тут всё, — видимо, она заметила перемену в моём лице, — забавно, ехала за изоляцией и тут же поняла, что не могу без людей. Но ты прав — они тут все и правда старые. И… не могу понять, может, это просто бредни… но они мне не нравятся. Нет, не нравятся. Не нравится то, что они живут здесь одни, без детей. Может, поэтому они стали такими жестокими. Я вздрогнул. Утихшая было паранойя встрепенулась внутри, подняла голову и раздула ноздри, как старая полковая лошадь, почуявшая запах пороха. «Успокойся. Она здесь, вероятно, с тем же самым, с чем и ты. Не придавай значения’, — я пытался рациональностью перебороть тревогу, но лошадь уже пошла в галоп. — Почему ты так думаешь?— Посмотри на них лица, — сказала она и поднялась, оставив пустой стакан на столе. — Удачи тебе. Я остался сидеть, неподвижно глядя в одну точку. Голубь подлетел, начал клевать подсушенную в тостере ржаную корку хлеба, вспорхнул и улетел, украсив стол пёрышком. Как и всё остальное, его тут же унёс ветер. Пока меня не было дома, кто-то аккуратно обновил запас еды в моём холодильнике и вынес мусор, не тронув, впрочем, ничего иного. Против такого вмешательства в мою жизнь я ничего не имел. Спать не хотелось. Я долго думал над Сониными словами, сидя на краю кровати. Легче всего было списать это на ту же паранойю, что мучила меня, но я не знал, был ли у неё тот же диагноз. Почему-то в связи со всем этим мне снова вспомнился тот дом, дом и тропинка, ведущая мимо него — свежая, реальная тропинка. Следы могли мне и померещиться, но она была настоящей. В этом я готов был поклясться. Нестерпимо захотелось курить. Я не курил уже почти два месяца, но тяга казалась непреодолимой. Припомнив, где здесь круглосуточный магазин, — время пролетело незаметно, и часы уже показывали первый, — я вышел из дома, одевшись потеплее. Мой путь лежал по той же дороге, по которой меня привезли. Выйдя из жилого сектора, я зашагал мимо реденьких гнутых крестов обнесённого невысокой оградой кладбища. Заспанная старушка за прилавком выдала мне мягкую пачку, поворчав, отсчитала сдачу. Обратно я шёл уже неспешно, прогуливаясь, насколько можно назвать прогулкой путь, лежащий мимо последнего пристанища местных аборигенов. Фонари, натыканные то тут, то там, иногда загорались, когда я проходил под ними, и в свете одного из них я увидел лёгшую на ковёр из опавшей листвы человеческую тень. Женскую. — Ты? — я шагнул к ней, не в силах удержать невольный порыв, и она отшатнулась, глядя на меня своими огромными глазами. Подняла руки, словно в защитном жесте. Руки были облеплены кусочками перегнивших листьев, ворсинками мха и комьями земли — оголённые до локтей, покрасневшие от холода. — Что ты тут делаешь?— А ты? — она шагнула назад, не сводя с меня глаз. — Ты следил за мной?— Я вышел за сигаретами, — достал из кармана пачку и показал ей, зачем-то открыл, продемонстрировав единственное пустое место, словно вырванный зуб в челюсти. Странно, но она успокоилась. Может, потому, что это было глупое доказательство, ничего не доказывающее, сомнительное и спонтанное, в отличие от тщательно продуманного алиби, которое никогда бы не вызвало доверия. — Смотри. Раз уж ты здесь — смотри, — она чуть ли не тыкнула меня лицом в надгробие, взяв за шиворот и пригнув к самой земле. — Смотрю. И что?— Год смерти?— Тридцать восьмой. — Отлично. Здесь?— Двадцатый, — я начинал слегка злиться. — И что?— Дальше?— Сорок пятый. Двадцать первый, — я переходил от креста к кресту, наклоняясь и читая, и когда спохватился было, что эта сумасшедшая может долбануть меня одним из них по склонённому затылку, она почти выкрикнула:— Ничего не замечаешь?Я уставился на неё. — Здесь с конца войны не было ни одной смерти. — Подожди. Но даже рождённому в сороковом уже семьдесят семь…— А ты начинаешь понимать, я смотрю?Я даже не начинал понимать. Я ничего не понимал. Голова шла кругом. — Ну, может, с сорок пятого открыли другое кладбище?— Я обшарила весь город. Другого кладбища нет. Часть меня вопила, что я не должен верить на слово, что лучше спрятаться, как черепаха в домик, закрыться от всего непонятного и дожить месяц, а потом свалить отсюда к чёрту. Но часть — та часть, которую я звал своей паранойей, но теперь доверял ей куда больше, чем первой — шептала, но шёпот этот был громче крика: ты знаешь, что она говорит правду. Можешь всё перепроверить, но это только потратит время. Надгробия ты уже видел. Места здесь полно, за каким чёртом им открывать новые?К тому же в её словах было что-то, за что я зацепился. — Весь город? Ты видела тот заброшенный дом?— С окном в крови, да?Я схватил её за руки. Пусть кругом происходили какие-то жуткие вещи, ломающие мою жизнь и моё спокойствие ко всем чертям, сейчас я был готов расцеловать её за то, что она подумала о том же, о чём и я. — Здесь что-то чертовски не так. — Я поняла это сразу, как приехала, — она не отнимала рук, смотрела мне прямо в глаза, но в глазах её читался уже не упрёк — страх. — Нам надо… как бы жутко это ни было, надо в этом разобраться. Прийти за ним, пока оно не пришло за нами. — У того дома. Завтра. В четыре. Она кивнула. Сжала мои руки напоследок — до боли, так, что я едва не вскрикнул. Развернулась и пропала в темноте. Утро встретило меня миганием лампочек гирлянды под пасмурным, но довольно светлым небом. Я встрепенулся, кинул взгляд на часы — два? Чёрт, когда я начал столько спать? Ещё и гирлянда… похоже, сломался сенсор. Лампочки горят только в темноте. Наскоро умывшись — плеснув в лицо холодной водой — и натянув толстовку потеплее, я вышел в подъезд. Поднёс к датчику на двери палец, привычно толкнул её. Она не поддавалась. Поднёс ещё раз. Вместо зелёного огонька — красный, сигнализирующий, что идентификация не пройдена. Нахмурился. Поднёс другой. Красный. Паника защекотала горло изнутри. На окнах первого этажа — решётки. Понёсся наверх. Второй — решётки. Третий — чисто. Окно без ручек, пришлось выбивать его и выбирать обёрнутыми в рукав пальцами осколки из подошвы. Осторожно, по парапету, спустился вниз — едва не сорвался, когда голубь приземлился рядом, часто и шумно полоща крыльями по воздуху. Выбрался, весь дрожа. Приложил палец интереса ради снаружи, и дверь гостеприимно раскрылась, приглашая меня обратно. По дороге туда не пошёл — почти побежал, и, когда из-за поворота ударил в глаза алый свет, едва остановился, зажмурившись. Железная дорога ожила. Верещал сигнал, запрещающий движение, сумасшедше мигал красным фонарь, и поезд, огромный поезд без номеров и табличек, летел к переходу. Он нёсся по давно сгнившим шпалам, ломая кусты и деревца, выросшие за долгие годы, и хвост его уходил за горизонт — не было видно ему конца. Кажется, я кричал. На последнем выдохе, на диком рывке я метнулся вперёд, кубарем перекатившись уже на той стороне, и топливным жаром дохнуло на меня от пролетающей мимо махины, а я сидел оглушённый и рассматривал срезанные начисто колёсами шнурки с кроссовка, развязавшиеся на свою беду. Дрожь отошла не скоро. Встал и поплёлся, как пьяный, загребая грязь ногами. Завидел впереди бурьян и кинулся к нему, как к родному. Увидел уже знакомую, уже долгожданную тропку, но не успел шагнуть — словно из ниоткуда, появились на ней две бабки. Завидя меня, переглянулись, заулыбались. — Чего это ты тут забыл, милок? — спросила одна, шамкая. — Н-надо, — выдавил я. — А так уж ли надо? Смотри, встретишь старуху с пустыми вёдрами — к беде, — и вторая, захихикав, вышла вперёд, действительно неся по ведру в каждой руке. Я попятился, а они так и стояли, перегородив дорогу и хихикая. Старуха громыхнула вёдрами, и, словно нарочно, в небе громыхнуло точно так же — грянул гром. Они засмеялись ещё пуще, раззявливая чёрные, беззубые рты. Как безумный, я кинулся вперёд, оттолкнув их. Понёсся по тропинке, но не удержался, обернулся — они не гнались за мной. Просто стояли там и смотрели на меня. Рты раскрыты в улыбке зияющими дырами. Снизу дом казался ещё больше, чем со стороны. Заросший переплетённой дикой ягодой, с пристроенными флигельками, он будто не оставлял меня без присмотра ни на секунду. Я смотрел на окна, переборов страх, но не видел там ни души. Не видел я и Соню. Закурил, прижавшись спиной к стене, чтобы никто не подобрался сзади. Гром ударил ещё раз, и полился дождь, переходящий в град. Доберётся ли она вообще?Только я задумался, как за поворотом мелькнуло светлое пятно. Она бежала, высоко поднимая босые почему-то ноги, и розовый её плащ был весь книзу зеленовато-коричневым. Волосы растрепались, пучок разбился, болтаясь жалкой луковкой ниже плеч, помада размазалась, делая рот не чётко очерченным — мягким крупным женским ртом. Я подхватил её, перепрыгнувшую трухлявую балку перед домом, и прижал к себе. Она тряслась — той же дрожью, которая била и меня. — Я чуть не утонула в болоте!— Меня чуть не сбил поезд, — мрачно отозвался я и щелчком отбросил бычок. — А ещё разбитое окно, гром и бабки с вёдрами. Пойдём, родная. — Бабок и я видела, — пожаловалась она, семеня за мной. — Сапоги потеряла в болоте, чёрт, сколько тут стекла…Я подхватил её на руки. Пройти под отодравшейся балкой почти не составило труда, но дальше было сложнее. Света было немного, но тот свет, который падал из выбитых окон, давал нам понять…— Это что-то вроде больницы, — выдохнул я. — Не совсем, — тихо, совсем тихо сказала она. — Это жилой дом, переоборудованный под больницу. Переоборудованный плохо и наспех. — Стоматология, что ли, — я оглянулся на крупное облезшее кресло. На первом этаже ничего не было. Прижав к себе Соню, я, едва шагая по прогнившим ступеням, поднялся на второй этаж. Тут кресел было больше, больше и стекла на полу — но ни одного признака жизни. — Господи… Это же то самое окно, да? — шепнула Соня, вцепившись в меня ещё сильнее. Комната, на пороге которой мы стояли, была залита кровью. В крови было всё — остатки стёкол, стены. Доски, которыми было забито окно, тоже были багровыми, что наводило на жутковатые мысли…— … это произошло после того, как дом начал разваливаться, — вслух закончил свою мысль я. — М-да, похоже, здесь удаляли очень тяжёлый зуб. — Это не стоматологические кресла, — эхом отозвалась она, вглядываясь в пропитанную запахом железа полутьму. — Гинекологические. Здесь был роддом. Плохо оборудованный, кустарный, любительский роддом. Я вздрогнул. — Чем их не устраивал уже имеющийся?— А чем их не устраивало кладбище?— Не знаю. Знаю только, что надо отсюда спускаться, пока не случилось ещё что-то. Мы всё осмотрели?— Кажется, да, — ответила Соня, одной рукой держась за мои плечи, а другой — за трухлявые перила. — Хорошо. Сегодня ты ночуешь у меня, и это не обсуждается — я не хочу, чтобы нас опять попытались разлучить, а я уверен, что это была не цепочка случайностей, а наме… что? ЧТО?Соня трясущейся рукой указывала куда-то вперёд и вниз. Кажется, она пыталась что-то сказать, но её губы мелко прыгали вместо того, чтобы издать хоть звук. Я подошёл ближе. Подошёл, чтобы увидеть почти неразличимую под кучей мусора дверь в полу. Сердце бешено заколотилось, и я скорее почувствовал, чем увидел взгляд Сониных глаз. — Идём?— Идём. И мы пошли. Вперёд и вниз. Первое, что мы там ощутили — запах. Запах сырости, запах тлена, словно эта дверь не открывалась не годы — десятилетия. Затем был звук. Непрекращающийся, пронзительный, словно пилой по костям, захлёбывающийся и жалобный скрип, то усиляющийся, то идущий на спад. Мы спускались. Соня осторожно ступала босыми ногами по влажным тинистым ступеням, ёжась от холода и отвращения. Скрип и запах становились всё сильнее. Наконец я шагнул вперёд, рассчитывая ступить на следующую ступень, и ноги подкосились — впереди была ровная поверхность. — Впереди что-то движется, — шепнула совсем рядом Соня, держа меня за рукав. Ничего не было видно — абсолютная, сплошная темнота. Свободной рукой я пошарил по карманам. Достал зажигалку. И был свет. Прошла только одна доля секунды. Краткое мгновение, пока свет доходил до самых потаённых уголков. Но я запомнил всё. Каждую деталь. Я запомнил огромное ржавое колесо, которое и издавало этот скрип, колесо с неровными, расхлябанными спицами, уходившее вершиной куда-то, где глаз не видел.

Я запомнил тех, кто его вращал. Люди? Нет. Это не были люди. Сгорбленные, истощённые настолько, что кости почти прорывали рыхлую, зеленовато-белую, дико грязную кожу. Деформированные. Искривлённые. Рождённые и выросшие в темноте. С глазами, подёрнутыми белёсой плёнкой. Беззубые и безволосые. Прошла всего доля секунды, пока то, что когда-то было людьми, не ринулось в стороны, издавая жуткие гортанные звуки, от зажегшегося огня. И всего секунда, пока мои ослабевшие пальцы не отпустили колёсико зажигалки, едва справившись с тем, чтобы не уронить её в многолетние наслоения ила. — Почему они не кричали? — спросил я совершенно чужим голосом. — Они не умеют, — ответил мне такой же изменившийся женский голос. — Они, наверное, никогда не говорили. — А что они едят?— Слабых. Мою руку потянуло — Соня начала медленно опускаться вниз. Я подхватил её, прижал к себе, пока она не стала на ноги твёрже. — Надо выбираться. — Мы узнали достаточно?— Нет. Мы узнали слишком много. Шаг за шагом, ступень за ступенью мы возвращались наверх. Колесо не скрипело. Те, кто вращал его, были слишком напуганы. Прислушивались к каждому шороху. — Они даже… не попытались напасть, — бесцветным голосом сказала рядом Соня. — Они даже не пытались сбежать, — ответил ей я, толкая рукой очерченную светлым по краям рамку люка. Вывалился наружу, обнимая её, и упал на пол, прерывисто дыша. Зажмурив глаза, заболевшие от света. — Серёж? — испуганный голос Сони доносился до меня издалека. — Серёж. Серёж, пожалуйста, приди в себя. Серёж!Кажется, она плакала. Я открыл глаза, лёжа на полу, и увидел чужие ботинки. Десятки. Десятки ног, окружавших нас. Они ничего не говорили, просто смотрели на нас — благообразные старушки и крепкие старички, стоявшие слишком плотным кольцом. — Так, значит, — заговорил я, не слыша свой голос, ощущая лишь шевеление губ и языка, — Соня была права. И вы не те, кем кажетесь. — Всё верно, — ответил стоящий рядом старичок. — Здесь все не те, кем кажутся. — Все?— Все. — Все? — я повторил вопрос очень отчётливо, пристально глядя на Соню. Та всхлипнула, закрывая лицо рукавом. — Ты никогда не спрашивал, какой у меня диагноз, так?— Так. — Технически, я тебе почти не врала, — выдавила она, глядя в пол. — Мне пообещали тишину, изоляцию — которая очень полезна, если тебя разыскивают — и кучу денег, если я приеду на территорию, про которую ничего не буду спрашивать, и соблазню единственного молодого парня здесь. Мне сказали, что ты мне понравишься, и это правда было так… ты мне понравился — но в то же время я ощущала, что здесь что-то неладное, и сразу об этом сказала. Вспомни, я ведь так же, как и ты, была в шоке от того, что…— Ладно, хватит, — прервал я её. — Я понял. А вы? — поднял я голову к старичку, и тот слегка улыбнулся. — Кто же на самом деле вы?Лет шестьдесят, а может, и семьдесят назад, в краю холмов и озёр лежал дивный маленький городок. Как драгоценная миниатюра кисти талантливого художника, он сиял, обрамлённый горным камнем и изумрудом хвои, и бриллиантовые брызги воды украшали его. В том краю жили смелые и прекрасные люди, взрастившие себе на смену поколение любимых детей. Отцы не чаяли души в своих детях, вкладывая в их юные головы всё, чему учили их предки, прививая самое лучшее, что только может дать Господь, природа и человек, и любя их так, как только может любить человеческое сердце, не разорвавшись от любви. Но то ли слишком уж они любили, то ли невозможно предугадать повороты судьбы, но начали дети разъезжаться от отцов, ища лёгкой, шумной и быстрой жизни. Пустели дворы и дома, старели лица горожан. Один из самых почтенных отцов, губернатор прекрасного города, спросил раз своего горячо любимого единственного сына: или плохо им на малой родине своей? Или не чтят они своих отцов? Или не ценят того, что было им дано?«Да к чёрту ваш подвиг!’ — закричал сын губернатора — а был он молод и горяч и говорил, очертя голову. «Столько сделали, столько сделали… Что толку? Вы своё отжили как хотели — дайте и нам пожить как мы хотим. А подвиги ваши… Мы о нём просили? Ничего нет хорошего в том, чтобы стать родителем! Даже кошки трущобные котят рожают, а подвига из этого не делают’. Дрогнули отцы, услышав такие слова, и созвался той ночью совет в доме губернатора — в прекрасном доме на берегу залива, под алой черепицей и жёлтыми стенами. Был тот совет тайным, и решил он — наложить на детей проклятие. Раз не ценят они родительства, то и родителями им не быть никогда. И исполнену проклятию быть их же руками, руками отцов. И кинул губернатор карты, и были те карты — Дьявол, Смерть, и над всеми — Колесо Судьбы. И вскоре за бурьяном возвысилось Колесо, изготовленное их же руками, призванное давать создателям жизнь вечную, а в больнице, в родильном, случился пожар, и губернатор великодушно отдал свой прекрасный дом под новое. Матери рожали детей, и дети объявлялись мёртвыми, один за другим; и город стал крепостью неприступной для тех, кто желал бежать, и для тех, кто уже бежал, но за чем-то воротился, он стал погибелью. Младенцы взращивались во тьме и, едва поднявшись на ноги, вращали Колесо во имя жизни тех, кто их лишал жизни; безъязыкие, незрячие, они пожирали слабых… и пожирали тела родителей своих, случись им погибнуть, а гибли они все. — Только одного не настигла кара, — мягко проговорил старичок, завершая рассказ, — того самого ********, сына губернаторского. Только он сумел сбежать и никогда не возвращался назад. Соня коснулась моего рукава. — Серёжа. — Что?— Серёжа, он сказал «все’. — Что?— Все не те, кем кажутся. Все, Серёж. И я начал говорить. Я никогда не был болен паранойей и знал это; окружающие, впрочем, могли посчитать иначе. На этом сыграли отцы, вызвав меня сюда; я знал, что они просто не смогут удержаться, и позволил себя обмануть, зная правду. Закрытая территория на севере, ну конечно же! Я знал о ней всё от отца. — У меня были братья или сёстры, пап? — спросил я его как-то вечером. Он отложил газету, почесал переносицу под очками карандашом и вздохнул. — Могло быть двое. Твоя мать, когда мы ещё жили в родном городе, дважды рожала. После первого мёртвого ребёнка тамошние врачи поставили ей диагноз — живого ей не выносить. Второй только подтвердил их слова. Он посмотрел на меня поверх очков, и я невольно поёжился. — Но стоило нам оттуда уехать, как появился ты. — Я оставил координаты города, — улыбаясь, поведал я старичку, — и, если я не вернусь через месяц, сюда приедет куда больше молодых решительных людей, чем я. Старичок шагнул ближе и улыбнулся чуть шире. Улыбка его превратилась в оскал. — Пока Колесо крутится, смерти не взять нас, — сказал он ласково. — Пускай приезжают. Нам нужно свежее мясо. Ведь от вас с Соней мы дождёмся такого… хорошо если через девять месяцев. Тоже неплохо, но вот ты нам оказал огромную услугу. Шарканье шагов, и толпа двинулась чуть вперёд, на нас. — Сюда может приехать кто угодно, а вот уехать — вряд ли, — старичок навис над нами. — А если приедет твой отец… что ж, буду рад повидать. Не видел сына с тех пор, как он позорно удрал отсюда. Я услышал, как начала плакать Соня. Её горячие острые лопатки прижались к моим, а толпа придвинулась ещё ближе. — Вам предстоит много, много дней вместе, — услышал я вкрадчивый голос своего деда и ощутил, как в предплечье мягко входит игла. — Мясо. Нам нужно много свежего мяса. Последним, что я запомнил перед тем, как провалиться в темноту — улыбки. Беззубые улыбающиеся рты, монотонно шамкающие «мясо, мясо, мясо».