И беса полуденнаго...

Рассказ:

Священник отец Василий, настоятель церкви Святых Мучеников Бориса и Глеба при ИТК №, вставши рано поутру, чтобы служить заутреню, стоял перед зеркалом: стареньким мутноватым (какие деньги у священника, кой на севере утешает узников, да живёт по заветам праведным). Приглаживал щёткой реденькие русые волосы, придавая облику соответствующее сану благообразие. В небольшой кухоньке матушка Варвара тихонько напевая, мыла вчерашнюю посуду На диване сопели ребятишки. Внезапно голову отца Василия пронзила резкая мгновенная боль, глаза затуманились. По зеркалу побежала тонкая рябь, как бывает на озере в ветреный октябрьский день. Узрел отец Василий своё первое и единственное в жизни видение... Этим утром заключённые построятся на развод, как обычно. Вдоль шеренги пойдёт сам начальник колонии. Рядом будет ещё один мужчина в голубой шинели. Гость из центра, высокий чин. А следом, отставая на полшага, поплывёт павой меж высоких снегов ладная девица в светлой беличьей шубке. И трёх автоматчиков окажется недостаточно, дабы заглушить стон вожделенья. Узники оторваны от женщин. А тут рядом, в нескольких шагах: молодая, узкая, по змеиному гибкая. Тонкое бледное, без румянца, несмотря на мороз, лицо. Глаза завешены бахромой угольно-черных ресниц. Цветущие губы. И волосы... Темные, словно северная ночь, цвета чернослива, цвета павлиньего пера - висит в доме, у матушки Варвары, на стенке (для уюту) - такая цацка. Дивные локоны загадочной девы отливают синим и зелёным, сверкают полированным золотом. Тяжкой спутанной массой падают на спину, струятся, змеятся до самых подколенок. Жалят истосковавшиеся по женской красе одинокие мужские сердца. Наперерез начальнику колонии шагнёт Кузюм. Все давно забыли его настоящее имя, да и сам он на другое прозвище не откликается. Кузюм – озорник, бродяга, забубённая головушка. Ради проказы не то что родной матери, собственной плоти не пожалеет. Кузюма уважают и побаиваются, но не любят. Как любого, кто непредсказуем в своих словах и поступках. Однако, люди готовы посмеяться любому озорству – скучно в колонии живётся, однообразно. А Кузюм и рад стараться на потеху «обществу»! Вот и сейчас глазки горят, губки улыбаются – доволен, что проказу к девкиному приезду заготовил. Ухмыльнётся Кузюм, собьёт на затылок клокастую шапку-ушанку. Заблеет дурашливым голосом: «Я, начальник, в кружок кройки и шитья записался. Глянь, ладно ль получилося? « Распахнёт Кузюм старую телогрейку затрепещут на ветру пёстрые лоскуты. Отшатнутся люди, отшатнутся мужчины много в жизни своей повидавшие. Потому как окажутся кусочки материи пришиты к кузюмову телу, прямо к живому мясу. Но женщина засмеётся одобрительно, снимет длинную чёрную перчатку. Проведёт узкой бледной ладонью прямо по окровавленной груди. Побелеет Кузюм, казнясь запоздало за выходку. Поднесёт женщина окровавленную ладонь к нежному лицу своему. Раздуются тонко вырезанные ноздри, ловя запах свежей человечьей крови. Высунется, лизнёт нетерпеливо узенький красный язычок. Но лишь Кузюм, да отец Василий в мутном своём зеркальном видении, узрят раздвоенное трепещущее жало под двумя загнутыми вниз, белоснежными клычками-иглами. Падёт враз поумневший Кузюм на колени совершая непривычной рукой крестное знамение, шепча отяжелевшими губами заученные в детстве слова молитвы. Отшатнётся прекрасная женщина. Вспыхнут на миг глаза её ведьмовской кошачьей зеленью. Почудятся всем стоячие – веретенышком – зрачки в древних, безжалостных, замороженных бессмертием очах. Затянет плац мгновенной, северной метелью. Побегут, полетят хлопья пушистого снега, словно комки ненужной ваты в разорённом врагами госпитале. Словно хлопья пены под руками безумной прачки. Словно белые перья растерзанных кур, после пиршества бешеных лисиц... Закричит ветер, заплачет, завоет, запоёт гулкие напевы. В ближнем лесу отзовутся странные, непонятные голоса. Кто-то узнает хохот узника, который в прошлому году сгинул среди стылых осенних трясин. Кому-то почудится плач заблудившегося ребёнка. Кто-то услышит предсмертный вой бездомной собаки. А кто-то разберёт причитания глупой девчонки, что забрюхатела в пятнадцать лет, да изошла кровью в сарайчике «тёти Маруси» выгоняя плод... И в безумной этой круговерти запляшет летящий снег, закружит красотку в бешеном танце, вознося выше и выше. Утянет девицу в небытие, откуда она взялась. Лишь плеснут в мутном сером небе сверкающей чернотой каскады волос... Одной грудью ахнут все стоящие на площади. Пролетая мимо, шепнёт нечто испуганному Кузюму ревущая метель. Потом снег утихнет так же быстро, как и начался. Кузюм будет стоять на коленях, опустив голову, безостановочно повторяя молитвы. Шапка его спадёт. Волосы забелеют, присыпанные снегом. Когда все вернутся в помещение после странного развода, переговариваясь и не веря своим глазам, люди удивятся, что снег Кузюмовой на голове не тает. Священник отец Василий, настоятель церкви Святых Мучеников Бориса и Глеба при ИТК №, вставши рано поутру, чтобы служить заутреню, стоял перед зеркалом: стареньким мутноватым (какие деньги у священника, кой на севере утешает узников, да живёт по заветам праведным). Приглаживал щёткой реденькие русые волосы, придавая облику соответствующее сану благообразие. В небольшой кухоньке матушка Варвара тихонько напевая, мыла вчерашнюю посуду На диване сопели ребятишки. Внезапно голову отца Василия пронзила резкая мгновенная боль, глаза затуманились. По зеркалу побежала тонкая рябь, как бывает на озере в ветреный октябрьский день. Узрел отец Василий своё первое и единственное в жизни видение... Этим утром заключённые построятся на развод, как обычно. Вдоль шеренги пойдёт сам начальник колонии. Рядом будет ещё один мужчина в голубой шинели. Гость из центра, высокий чин. А следом, отставая на полшага, поплывёт павой меж высоких снегов ладная девица в светлой беличьей шубке. И трёх автоматчиков окажется недостаточно, дабы заглушить стон вожделенья. Узники оторваны от женщин. А тут рядом, в нескольких шагах: молодая, узкая, по змеиному гибкая. Тонкое бледное, без румянца, несмотря на мороз, лицо. Глаза завешены бахромой угольно-черных ресниц. Цветущие губы. И волосы... Темные, словно северная ночь, цвета чернослива, цвета павлиньего пера - висит в доме, у матушки Варвары, на стенке (для уюту) - такая цацка. Дивные локоны загадочной девы отливают синим и зелёным, сверкают полированным золотом. Тяжкой спутанной массой падают на спину, струятся, змеятся до самых подколенок. Жалят истосковавшиеся по женской красе одинокие мужские сердца. Наперерез начальнику колонии шагнёт Кузюм. Все давно забыли его настоящее имя, да и сам он на другое прозвище не откликается. Кузюм – озорник, бродяга, забубённая головушка. Ради проказы не то что родной матери, собственной плоти не пожалеет. Кузюма уважают и побаиваются, но не любят. Как любого, кто непредсказуем в своих словах и поступках. Однако, люди готовы посмеяться любому озорству – скучно в колонии живётся, однообразно. А Кузюм и рад стараться на потеху «обществу»! Вот и сейчас глазки горят, губки улыбаются – доволен, что проказу к девкиному приезду заготовил. Ухмыльнётся Кузюм, собьёт на затылок клокастую шапку-ушанку. Заблеет дурашливым голосом: «Я, начальник, в кружок кройки и шитья записался. Глянь, ладно ль получилося? « Распахнёт Кузюм старую телогрейку затрепещут на ветру пёстрые лоскуты. Отшатнутся люди, отшатнутся мужчины много в жизни своей повидавшие. Потому как окажутся кусочки материи пришиты к кузюмову телу, прямо к живому мясу. Но женщина засмеётся одобрительно, снимет длинную чёрную перчатку. Проведёт узкой бледной ладонью прямо по окровавленной груди. Побелеет Кузюм, казнясь запоздало за выходку. Поднесёт женщина окровавленную ладонь к нежному лицу своему. Раздуются тонко вырезанные ноздри, ловя запах свежей человечьей крови. Высунется, лизнёт нетерпеливо узенький красный язычок. Но лишь Кузюм, да отец Василий в мутном своём зеркальном видении, узрят раздвоенное трепещущее жало под двумя загнутыми вниз, белоснежными клычками-иглами. Падёт враз поумневший Кузюм на колени совершая непривычной рукой крестное знамение, шепча отяжелевшими губами заученные в детстве слова молитвы. Отшатнётся прекрасная женщина. Вспыхнут на миг глаза её ведьмовской кошачьей зеленью. Почудятся всем стоячие – веретенышком – зрачки в древних, безжалостных, замороженных бессмертием очах. Затянет плац мгновенной, северной метелью. Побегут, полетят хлопья пушистого снега, словно комки ненужной ваты в разорённом врагами госпитале. Словно хлопья пены под руками безумной прачки. Словно белые перья растерзанных кур, после пиршества бешеных лисиц... Закричит ветер, заплачет, завоет, запоёт гулкие напевы. В ближнем лесу отзовутся странные, непонятные голоса. Кто-то узнает хохот узника, который в прошлому году сгинул среди стылых осенних трясин. Кому-то почудится плач заблудившегося ребёнка. Кто-то услышит предсмертный вой бездомной собаки. А кто-то разберёт причитания глупой девчонки, что забрюхатела в пятнадцать лет, да изошла кровью в сарайчике «тёти Маруси» выгоняя плод... И в безумной этой круговерти запляшет летящий снег, закружит красотку в бешеном танце, вознося выше и выше. Утянет девицу в небытие, откуда она взялась. Лишь плеснут в мутном сером небе сверкающей чернотой каскады волос... Одной грудью ахнут все стоящие на площади. Пролетая мимо, шепнёт нечто испуганному Кузюму ревущая метель. Потом снег утихнет так же быстро, как и начался. Кузюм будет стоять на коленях, опустив голову, безостановочно повторяя молитвы. Шапка его спадёт. Волосы забелеют, присыпанные снегом. Когда все вернутся в помещение после странного развода, переговариваясь и не веря своим глазам, люди удивятся, что снег Кузюмовой на голове не тает. Потом будут приходить узники из других бараков, чтобы поглядеть на человека, поседевшего в один миг. Кузюм придёт на исповедь. Отец Василий исповедует грешника – нельзя отказывать в покаянии. В ту же ночь исповедник умрёт от инсульта. Потому как невозможно простому человеку открывшееся Кузюму знать, и жить с этим. Кузюм же после отбытия срока уйдёт в тайгу, построит скит и даст обет молчания, отмаливая ТО зимнее утро... Отец Василий тряхнул головой, отгоняя прилипчивый морок. Ещё раз провёл щёткой по маковке. Оделся потеплее, так как мороз стоял отменный. И, поручив себя заботам Спасителя, отправился в церковь. Страшно отцу Василию не было.