Аннабэль, или Sicut credidisti, fiat tibi

Рассказ:

Настоящий рассказ представляет собой дневник Вильгельма Мюррэя, предваряемый и завершаемый моими собственными записями. Содержание дневника я привожу практически полностью, опуская лишь немногие абзацы, не связанные ни прямо, ни косвенно с кровавыми событиями, произошедшими летом 1849 года в городе Кэтлбери. Предвижу вопрос об этичности подобной публикации, и отвечаю на него так: безусловно, эта история едва ли сочетается с общепринятыми на текущий момент нормами морали, однако не стоит видеть в ней лишь попытку épater le bourgeois, пощекотать нервы и породить в жадных до сенсаций умах чувственные и жестокие фантазии. История Мюррэя и Аннабэль говорит больше о природе человека и человеческого общества, чем многие социологические трактаты, и выхолащивать ее цензурой значило бы обессмыслить ее вовсе. Доктор Петер ван ден Бург, Лондон, 1872 г. Дневник Вильгельма МюррэяЯ начинаю вести дневник в попытке упорядочить свои мысли и чувства. Жизнь сложилась так, что у меня нет и не предвидится слушателя, которому я мог бы хоть сколько-то довериться. Пусть же таким поверенным буду я сам – когда стану жадно, в отчаянной попытке разобраться в себе, перечитывать написанное. Парадоксальность моей неизъяснимо мучительной привязанности к Аннабэль заключается, помимо прочего, в том, что я не способен ни рассказать о своих чувствах, ни молчать о них. Аннабэль, даже если не упоминается в той или иной записи напрямую, присутствует незримо в каждой строке и каждом слове, ибо мечтою о ней полна каждая минута моего сна, мыслью о ней – каждая минута бодрствования, а все былые события, даже мнимо случайные, вели меня, как я теперь понимаю, к встрече с ней. Уже месяц я – учитель танцев в пансионе Мадлен Уивер, и столько же времени – изгой, которому не вернуться в лоно собственной семьи. Но моя ссора с семьей – не то, о чем я бы хотел рассказывать подробно. Скажу лишь, что не держу зла ни на отца, ни на дядю; более того – что нахожу наш конфликт закономерным и естественным. Они имели все основания хотеть, чтобы из меня «вышел толк», я – не меньшие основания видеть в этом конец того вольного и, признаюсь, праздного образа жизни, к которому я привык. После почти года позиционной войны последовало открытое столкновение, в результате которого мне велели собирать вещи, дабы я сполна насладился той свободой, к которой я так стремился. К финалу беседы мы уже осыпали друг друга такими оскорблениями, что, происходи дело на страницах романа, отец, без сомнения, еще и проклял бы меня, я же счастливо отделался лишением наследства. Причиной финальной ссоры стало мое желание предпринять поездку в земли близ городка Кэтлбери, откуда наше семейство переселилось в Лондон лет сто назад – желание совершенно невинное, но не тогда, когда меня как раз уже вознамерились «приставить к делу». Оглядываясь на те дни, я понимаю, с каким легкомыслием отнесся к изгнанию, и благословляю это легкомыслие, потому что, осознав свое положение в полной мере, впал бы в самое черное отчаянье. Но тогда жизнь показалась мне легкой и приятной: у меня были какие-то деньги, мне позволили забрать столько моих вещей, сколько я смог унести, а в конюшне я выбрал лучшего коня. О том, куда я подамся после Кэтлбери, и чем стану зарабатывать, когда закончатся сбережения, я не думал. Поездка, задуманная из любопытства, вызванного чтением семейных хроник, стала для меня символом свободы и новой жизни. История замка Карнстоун, в том виде, в котором она подвигла меня на путешествие, напомнила мне бретонскую легенду о затонувшем городе Ис, волновавшую мое воображение с детских лет. В замке жила прекрасная и безжалостная графиня, которой молва приписывала и коллекцию высушенных сердец наскучивших любовников, и ванны из крови невинных дев, и жесточайшие казни, и прочую средневековую романтику в этом духе. Она приблизила к себе человека из семейства, находившегося у Карнстоунов в услужении, но тот подбил людей на бунт и открыл им ворота замка. Как в древний Ис ворвались воды залива Дуарнене, так в Карнстоун хлынула толпа с факелами. Над башнями Иса воцарилось Кельтское море, над кровлями замка поднялось пламя. С гибелью графини исчез с лица земли род Карнстоун, а слуги, удерживаемые доселе лишь страхом, разъехались по стране в поисках лучшей доли. Не знаю, уместно ли говорить о ненависти к тому, кого представляешь лишь по нескольким строчкам на крошащейся потемневшей бумаге, но если да, то я не на шутку возненавидел этого человека, отплатившего за любовь женщины предательством и смертью. Хуже всего то, что в хронике он фигурировал как Мюррэй (имя не указывалось), и, следовательно, с некоторыми шансами, его кровь текла в моих жилах. Прибыв в Кэтлбери, я остановился в «Серебряном ключе», единственной на весь городок гостинице, и с наивностью, которая ныне кажется мне невероятно глупой, начал расспрашивать о замке местных жителей. Настоящий рассказ представляет собой дневник Вильгельма Мюррэя, предваряемый и завершаемый моими собственными записями. Содержание дневника я привожу практически полностью, опуская лишь немногие абзацы, не связанные ни прямо, ни косвенно с кровавыми событиями, произошедшими летом 1849 года в городе Кэтлбери. Предвижу вопрос об этичности подобной публикации, и отвечаю на него так: безусловно, эта история едва ли сочетается с общепринятыми на текущий момент нормами морали, однако не стоит видеть в ней лишь попытку épater le bourgeois, пощекотать нервы и породить в жадных до сенсаций умах чувственные и жестокие фантазии. История Мюррэя и Аннабэль говорит больше о природе человека и человеческого общества, чем многие социологические трактаты, и выхолащивать ее цензурой значило бы обессмыслить ее вовсе. Доктор Петер ван ден Бург, Лондон, 1872 г. Дневник Вильгельма МюррэяЯ начинаю вести дневник в попытке упорядочить свои мысли и чувства. Жизнь сложилась так, что у меня нет и не предвидится слушателя, которому я мог бы хоть сколько-то довериться. Пусть же таким поверенным буду я сам – когда стану жадно, в отчаянной попытке разобраться в себе, перечитывать написанное. Парадоксальность моей неизъяснимо мучительной привязанности к Аннабэль заключается, помимо прочего, в том, что я не способен ни рассказать о своих чувствах, ни молчать о них. Аннабэль, даже если не упоминается в той или иной записи напрямую, присутствует незримо в каждой строке и каждом слове, ибо мечтою о ней полна каждая минута моего сна, мыслью о ней – каждая минута бодрствования, а все былые события, даже мнимо случайные, вели меня, как я теперь понимаю, к встрече с ней. Уже месяц я – учитель танцев в пансионе Мадлен Уивер, и столько же времени – изгой, которому не вернуться в лоно собственной семьи. Но моя ссора с семьей – не то, о чем я бы хотел рассказывать подробно. Скажу лишь, что не держу зла ни на отца, ни на дядю; более того – что нахожу наш конфликт закономерным и естественным. Они имели все основания хотеть, чтобы из меня «вышел толк», я – не меньшие основания видеть в этом конец того вольного и, признаюсь, праздного образа жизни, к которому я привык. После почти года позиционной войны последовало открытое столкновение, в результате которого мне велели собирать вещи, дабы я сполна насладился той свободой, к которой я так стремился. К финалу беседы мы уже осыпали друг друга такими оскорблениями, что, происходи дело на страницах романа, отец, без сомнения, еще и проклял бы меня, я же счастливо отделался лишением наследства. Причиной финальной ссоры стало мое желание предпринять поездку в земли близ городка Кэтлбери, откуда наше семейство переселилось в Лондон лет сто назад – желание совершенно невинное, но не тогда, когда меня как раз уже вознамерились «приставить к делу». Оглядываясь на те дни, я понимаю, с каким легкомыслием отнесся к изгнанию, и благословляю это легкомыслие, потому что, осознав свое положение в полной мере, впал бы в самое черное отчаянье. Но тогда жизнь показалась мне легкой и приятной: у меня были какие-то деньги, мне позволили забрать столько моих вещей, сколько я смог унести, а в конюшне я выбрал лучшего коня. О том, куда я подамся после Кэтлбери, и чем стану зарабатывать, когда закончатся сбережения, я не думал. Поездка, задуманная из любопытства, вызванного чтением семейных хроник, стала для меня символом свободы и новой жизни. История замка Карнстоун, в том виде, в котором она подвигла меня на путешествие, напомнила мне бретонскую легенду о затонувшем городе Ис, волновавшую мое воображение с детских лет. В замке жила прекрасная и безжалостная графиня, которой молва приписывала и коллекцию высушенных сердец наскучивших любовников, и ванны из крови невинных дев, и жесточайшие казни, и прочую средневековую романтику в этом духе. Она приблизила к себе человека из семейства, находившегося у Карнстоунов в услужении, но тот подбил людей на бунт и открыл им ворота замка. Как в древний Ис ворвались воды залива Дуарнене, так в Карнстоун хлынула толпа с факелами. Над башнями Иса воцарилось Кельтское море, над кровлями замка поднялось пламя. С гибелью графини исчез с лица земли род Карнстоун, а слуги, удерживаемые доселе лишь страхом, разъехались по стране в поисках лучшей доли. Не знаю, уместно ли говорить о ненависти к тому, кого представляешь лишь по нескольким строчкам на крошащейся потемневшей бумаге, но если да, то я не на шутку возненавидел этого человека, отплатившего за любовь женщины предательством и смертью. Хуже всего то, что в хронике он фигурировал как Мюррэй (имя не указывалось), и, следовательно, с некоторыми шансами, его кровь текла в моих жилах. Прибыв в Кэтлбери, я остановился в «Серебряном ключе», единственной на весь городок гостинице, и с наивностью, которая ныне кажется мне невероятно глупой, начал расспрашивать о замке местных жителей. Первые двое попросту посмотрели на меня, как на опасного сумасшедшего, и поспешили отсесть. Когда же я обратился с тем же вопросом к хозяину гостиницы, сидевший неподалеку молодчик, рыжий детина на полголовы выше меня, встал и сгреб меня за лацканы сюртука, причем хозяин немедленно куда-то делся, оставив это без внимания. Верзила держался с самоуверенностью, всегда отвратительной у представителей низкого сословия. Я не такой уж знаток человеческих характеров, но людей, привыкших пускать в ход кулаки, повидал достаточно. - Слушай меня, мистер, - с неприятной, презрительной ленцой произнес молодчик, - замок находится в миле к побережью. Туда ведет брошенная дорога. Но если ты сунешься туда, крепко пожалеешь. Дотянуться до трости я, кажется, мог, но толку на такой дистанции от нее было бы мало. Куда больше успокаивало то, что в кармане сюртука лежал небольшой капсюльный пистолет, однозарядный и не очень точный, но если бы я решил им воспользоваться, то стрелял бы в упор и прямо сквозь карман, так что промахнуться не боялся. - Я понял тебя, - сказал я, - Я не ищейка, просто путешественник, и мне проблемы не нужны. Убери к чертям руки. Детина разжал мясистые кулаки, отодвинулся. - Я – Бранд, - сказал он равнодушно, но без прежнего презрения, - если понадобится защита или что стрясется необычное – ищи меня здесь. Поменьше шастай после заката, и помни, что я сказал про замок. Добро пожаловать в Кэтлбери, мистер. Я открыл рот, чтобы тоже представиться, но здоровяк уже отвернулся. В замок я направился следующим же утром, на рассвете. Коня оставил в конюшне, рассудив, что верхом буду заметнее. Дорогу, впрочем, обступал лес, и быть увиденным снизу, из долины, я не боялся. Я пытался понять, так ли нехожена дорога в замок, но примерно на середине пути из-под грунта показались камни. Мох местами был сбит, но это могли быть следы зверей. Древняя дорога вела к каменной арке. Ворот не было, лишь груды гнилого дерева и ржавого железа в подступающих травах. С зубчатых стен живописно струился плющ. Под аркой булыжники заканчивались, уступая место обширным плитам. Красота и величие запустения так подействовали на меня, что, подойдя к этой границе, я невольно снял шляпу и какое-то время не осмеливался войти во внутренний двор. Двор потряс меня. Рукотворное и природное сливались здесь воедино. Кустарник и молодые деревья вздыбили и прорвали каменные плиты, которыми был вымощен двор. Тут и там из зелени поднимались замшелые, украшенные папоротниками колонны и арки – не то декоративные, не то части развалившихся ныне беседок или других сооружений. И надо всем этим – готическая громада замка Карнстоун: водопады плюща вдоль стен, черно-зеленая чешуя шпилей и башен, причудливые и многообразные горгульи в вышине…Совершенно околдованный, я пошел вглубь двора, и здесь меня чуть не убил рухнувший обломок одной из колонн – проходя под нею, я наступил на приподнятую из земли шаткую плиту, которая, видимо, сработала подобно рычагу. Вверху что-то с треском сдвинулось, поползло, и прежде, чем я успел хотя бы дернуться в сторону, мое плечо задел кусок камня размером с человеческую голову. Боль и испуг отрезвили меня, более того – ко мне вернулся суеверный страх. Соблюдая осторожность и стараясь меньше приближаться к остаткам сооружений, я прошел через двор и начал огибать замок. Вскоре мне открылось новое зрелище. Сначала я увидел розы – громадные, темно-красные. Затем – одетые в зелень мхов крылатые каменные фигуры с ликами красивыми и скорбными. И наконец – кресты и надгробные плиты. За кладбищем виднелся вход в обширную капеллу, являющуюся частью замка, но выходящую за линию стен. Внутри я различил ряды саркофагов и, как ни красив был кладбищенский двор, новая волна суеверной тревоги едва не заставила меня повернуть назад. Шаг за шагом я приближался к часовне. Помню прикосновения тяжелых, бархатных цветов, матовые переливы света на их багряных лепестках, и запах – невыразимо прекрасный, дурманяще сладкий, столь сильный, что ощущался не одним лишь обонянием, но словно бы всем телом. Помню каменных ангелов с юными печальными лицами, на которых трещины и потеки смотрелись как следы от черных слез. Стены часовни показались мне чернее, чем стены основного строения, - казалось, их покрывала въевшаяся копоть от бушевавшего некогда пожара. Внутрь капеллы растения почему-то не проникли: либо за часовней кто-то следил, либо… иные объяснения были фантастическими. Я так и не заставил себя войти внутрь: ряды почерневших саркофагов пугали меня, я сознавал это, стыдился, но не мог ничего с собой поделать. Ограничился тем, что постарался как можно лучше рассмотреть и запомнить все, что видел с порога. Смотрел до тех пор, пока одна из фигур – полулежащая дева в длинном старинном платье – не открыла глаза. Этому роду галлюцинаций я подвержен с детства. Картины и скульптуры, если я вглядываюсь в них долго, обретают иллюзию жизни. Первыми оживают глаза, затем я вижу изменение мимики, дыхание и, наконец, – движения. Семейный врач вынес мне в свое время приговор ожидаемый и циничный: меньше посещать музеи и частные собрания предметов искусства, меньше волновать воображение. Для себя я назвал этот порок синдромом Пигмалиона (хотя сам скульптором никогда не был, и даже рисовать пробовал лишь в детстве), и в этом уподоблении античному персонажу черпал некоторое успокоение. Однако сейчас удар невыносимого страха буквально отшвырнул меня от дверного проема и заставил опрометью броситься прочь от капеллы, прочь от замка, и я остановился лишь за воротами. И только на середине дороги, когда мои руки перестали дрожать, я запоздало устыдился своего малодушия и поклялся, что вернусь в замок. Уже месяц я учитель танцев в пансионе Мадлен Уивер, и мне странно представить, что этой моей новой жизни не было бы вовсе, если бы тем же вечером, вернувшись из замка Карнстоун, я не разговорился в «Серебряном ключе» с малым по имени Квинси. Наученный вчерашним инцидентом, я долго присматривался к посетителям таверны, выбирая того, кто выглядел бы достаточно миролюбивым и здравомыслящим. Квинси был некрупный парень лет двадцати пяти, рыжий, с маленькой бородкой и усиками. Обсуждая что-то с хозяином гостиницы, он говорил и жестикулировал с такой веселой живостью, что я так и не смог вообразить суеверный ужас на его лице, и решил рискнуть. «А я и смотрю – новое лицо! – Квинси широко улыбнулся, - Присаживайтесь, конечно, да расскажите, что нового в мире!» Я рассказал ему несколько забавных лондонских историй, а затем перешел к сути дела: я писатель, пишу книгу о старинных аристократических родах, путешествую по стране в поисках материала. Исследование останется неполным без истории (я еще больше понизил голос) Карнстоунов, но о них со мною все отказываются говорить. Мой собеседник сделался серьезен и сообщил следующее. Хотя замок уже более ста лет стоит заброшенным, в городе до сих пор верят, что это злое и гиблое место. Некогда Карнстоуны правили своими землями мудро и милосердно, но со временем впали в грех гордыни, а вслед за гордыней к ним пришла жестокость. Их злодеяния становились все отвратительнее, последние же представители рода прогневили и Бога, и людей настолько, что обрели гибель в огне мятежа. Но не исчезли с лица земли: закопченные стены стали пристанищем для проклятых душ, которые могущественны настолько, что порой способны распространять свое влияние даже за пределы замка. И до сих в окрестностях замка пропадают люди…На этих словах Квинси осекся.. - Знаешь, - он смущенно потер лоб, - я так привык это говорить: пропадают люди. А ведь я и не помню, когда это было в последний раз. - Но было? – спросил я, - Ведь не бывает дыма без…- Не бывает, - согласился он, - кажется, я еще в детстве слышал нечто подобное. Но с тех пор… - он пожал плечами, - впрочем, что там делать, на развалинах? Все сокровища разграбили еще тогда, сто лет назад. Кстати, ты ведь видел местную реликвию? Я хочу сказать, здесь, в гостинице?Я не видел, и Квинси указал на стену над стойкой: прикрепленный в центре щита из темного дерева, там тускло блестел большой ключ причудливой формы. - Тот самый! Тот, который похитили у последней графини, чтобы открыть ворота. Возможно, конечно, уже не совсем тот самый, но традиция…Видя, что он задумался и не собирается продолжать, я рассказал ему эпизод с Брандом. Квинси усмехнулся, но в его лице мне почудилась тревога. - Бранд чокнутый, - сказал он, - сколотил банду, они даже старожилам прохода не дают, так что тебе удивительно повезло. Любят повторять, что защищают нас, но от кого тут защищать? Видишь, возле очага за столиком двое? Тоже из этих. Я присмотрелся, запоминая: толстяк со светлой бородкой, в рубашке с подвернутыми рукавами, на столе рядом – котелок. Второй – помоложе, темноволосый, с правильным, но неприятно наглым лицом и аккуратными бакенбардами. - Держись от них подальше, - продолжал Квинси, - и лучше им не попадайся после захода солнца. После этого я спросил его, есть ли в городе семейства, достаточно старые, чтобы иметь в архивах записи о Карнстоунах. - Сомневаюсь, - мой визави покачал головой, - тогда очень многие бежали отсюда, большинство семей после приехало… да и какие тут архивы, в наших краях? Разве что библиотека в особняке старухи Уивер. Там и книги, и рукописи, и документы старинные, чего только нет. И дом очень старый, уже тогда стоял, полагаю. Вот только, - Квинси рассмеялся, - не пустят тебя туда. - Потому что чужой?- Потому что мужчина. Там пансион благородных девиц, charm school. Совсем небольшой: воспитанниц всего дюжина, учителей не хватает. Но так как ты не похож ни на учителя, ни на благородную… - видя, как я расплываюсь в улыбке, он осекся, помолчал, потом усмехнулся неуверенно, - а ты сможешь?

Я смог. День я посвятил наведению справок об укладе пансиона, дисциплинах и учителях. На темы, не связанные с замком, жители Кэтлбери общались относительно охотно, к тому же размеры городка позволяли почти каждому знать почти всех. На следующее утро я уверенно направился с визитом к мисс Уивер, дабы предложить себя в качестве учителя танцев. Мадлен Уивер устроила мне настоящий допрос, касавшийся в основном не знания вальсов и контрдансов, а моей жизни в Лондоне, репутации семьи, причин моего приезда и желания получить именно эту должность. Я отвечал честно, насколько мог, умолчал лишь об интересе к замку Карнстоунов и о ссоре с семьей, приезд аргументировал так же, как в разговоре с Квинси, и, кроме того, осторожно упомянул, что и наша семья происходит из этих мест. Мадлен Уивер, маленькая, сухощавая, с темно-рыжими вьющимися волосами, поднятыми в простую, но безукоризненно аккуратную прическу, выглядела лет на пятьдесят, двигалась энергично и держалась властно. Имела ту манеру критически поджимать губы и пронзать взглядом, благодаря которой в беседе с некоторыми пожилыми английскими леди кажется, что они видят тебя насквозь, даже если это и не так. - Мистер Мюррэй, - сказала она, - буду откровенна: не совсем понимаю, зачем с вашим образованием и теми навыками ведения дел, которые вы не могли не получить в вашей семье, вам тратить годы молодости на жизнь в провинции. Интерес к истории, о котором вы говорили, - продолжала она, видя, что я готовлюсь возразить, - может оказаться кратковременным капризом. Поймите правильно, я не стремлюсь подвергнуть сомнению вашу искренность, вам же не стоит пытаться подвергать сомнению мой опыт, который говорит: подобные непрактичные увлечения у молодых людей проходят очень быстро, стоит только появиться более привлекательным перспективам. Тем не менее, ваше предложение – подарок судьбы, от каких не отказываются. На следующий день меня представили воспитанницам. Девушек на тот момент было двенадцать, кроме них, в особняке обитала немногочисленная прислуга, а единственный (кроме самой мисс Уивер и отныне – меня) учитель жил где-то в Кэтлбери. О воспитанницах я намерен написать довольно коротко. Мог бы и подробно, так как с вполне естественным интересом присматривался к каждой, подмечая детали внешности и поведения, но стремлюсь как можно скорее покончить с предысторией и перейти к описанию событий последних дней. Двенадцать. Царственная белокурая Кэтрин, способная на самый искренний и заразительный смех, но предпочитающая маску ледяного высокомерия. Болтливая и доброжелательная темноволосая Диана с красиво выгнутыми бровями, придающими ее лицу кокетливо-удивленное выражение. Худенькая Лорейн с неловкими движениями и неизменным виноватым выражением лица. Смешливая Элис с тонкими кистями рук, достойными картин старых мастеров, грациозная и изящная в танце, несмотря на высокий рост. Мэри - с лицом невзрачным, курносым и чуть обезьяньим, но умная и невероятно обаятельная в беседе. Робкая Элизабет с пушистыми бронзовыми волосами и очаровательной манерой, словно бы в удивлении, приоткрывать рот и шире распахивать глаза на почти любую реплику. Маленькая рыжеволосая Роуз, считающая, что рыжие девушки обязаны быть язвительными и старающаяся соответствовать. Неизменно переигрывающая в стремлении казаться набожной Джиневра с чудесными волосами почти до колен. Тихая, всегда словно бы испуганная, светловолосая Лаура. Пышная, рыжеволосая, усыпанная медными веснушками Дэлия, с ямочкой на подбородке и того же мнения о предназначении рыжих, что и Роуз, но чуть более сдержанная на язык. Говорящая только об искусстве Августа - с ласковым, журчащим голосом и манерными, театральными, но очень красивыми движениями - каждый ее жест, брала она чашечку чая или открывала дверь, был маленьким шедевром пластики. Спокойная и насмешливая черноволосая Элеонора - единственная, кто взглянул на меня с интересом, когда я обмолвился, что учился не только танцам, но и фехтованию. Я присматривался к каждой из них, поскольку все мои лондонские увлечения остались в прошлом, и в каждой искал что-либо, что очаровало бы меня, но ни в одной не нашел ничего, что вызвало бы у меня хоть какое-то движение души. Воспитанницы, в свою очередь, приняли меня довольно холодно. Возможно, дело было исключительно в моем статусе – по меньшей мере, для некоторых из них учитель был кем-то вроде слуги, только отвечающим за другие вещи. Возможно, им слишком долго внушали, что само наличие мужчины, подошедшего к ним ближе, чем на выстрел, может быть неверно истолковано окружающими, и потому, если мужчина все-таки подошел, держать дистанцию и выражать равнодушие следует подчеркнуто, буквально изо всех сил. Роуз и Дэлия дерзили мне практически открыто, Кэтрин и Августа тоже не скрывали своего ко мне пренебрежения, остальные старались подражать им, кто в большей, кто в меньшей степени. Все, кроме Дианы, Элеоноры и Лауры.

Несколько позже я познакомился также с Михелем Райнфельдом, учителем истории и литературы. Я полагал, что Райнфельд, до сих пор единственный молодой мужчина в пансионе, отнесется к моему появлению с ревностью, и был приятно удивлен дружелюбностью его обращения. Впрочем, не могу сказать, что учитель мне понравился: чуть полноватый, с темными волосами до плеч, в сером костюме и очках с круглыми стеклами, он выглядел вполне заурядно, но при этом необъяснимо отталкивающе. Его лицо было довольно правильным и женщин, уверен, скорее привлекало, мне же показалось неуловимо порочным, но я до сих пор не возьмусь объяснить, откуда взялось это ощущение. Я по-прежнему снимал комнату в «Серебряном ключе» - мисс Уивер сочла более уместным прибавить к моему жалованию цену проживания там, нежели поселить в предосудительной близости от воспитанниц, хотя помещений в особняке пустовало множество. Однако делать в гостинице мне было решительно нечего, новых знакомств в Кэтлбери я не завел, темы для бесед с Квинси скоро закончились, и я проводил почти все свободное время либо совершая пешие прогулки по окрестностям (коня я продал), либо засиживаясь в библиотеке особняка. Библиотека оказалась огромной и действительно богатой, содержала как печатные книги, так и множество рукописей, и я не терял надежды найти в ней что-то, относящееся к моему исследованию. Кроме того – поразительное совпадение, из тех, что заставляют поверить в судьбу, - окно углового эркера библиотеки выходило на гору, на которой виднелись черно-зеленые, полускрытые темным массивом хвойного леса, шпили замка Карнстоун. Всякий раз, усевшись с книгой за стол в эркере, я чувствовал, что словно бы занял наблюдательный пост – но зачем? Ждал, что в замок кто-то вернется? Что в вечерний час увижу однажды, как доселе невидимые сквозь путаницу ветвей стрельчатые окна озарятся изнутри теплым светом факелов и очагов? Полагаю, к моему поистине страстному желанию узнать легенду замка примешивалась безотчетная тоска по дому или, скорее, жажда дома – не того, который я оставил в Лондоне, а какого-то идеального дома, о котором порой мечтаем, как мне кажется, мы все. Я мечтал о новом визите в замок, но пережитый страх был еще слишком силен во мне, и я дал себе обещание, что предприму новую вылазку сразу после того, как обнаружу в библиотеке хоть какие-то упоминания о Карнстоунах. Так прошел месяц, а потом появилась Аннабэль. Женщину, которая приезжала договариваться о проживании Аннабэль в пансионе, я не видел, так как явилась она поздним вечером, после заката, когда я уже покинул особняк. Она носила старомодное, по-испански глухое платье из черного бархата и вуаль, совершенно скрывавшую лицо. Про облик дамы мне рассказали девушки, видевшие, как незнакомка, провожаемая старым слугою, идет по коридору к кабинету мисс Уивер, а потом обратно. На следующее утро мисс Уивер известила всех, что к вечеру в пансионе появится новая воспитанница. Двумя днями позже, когда все, как-то касающееся Аннабэль, приобрело для меня совершенно особое значение, я расспросил про таинственную даму того слугу, что ее привел. Днем старик выполнял обязанности садовника, а по вечерам – фонарщика. «Я, мистер Уильям, зажигал фонарь. Как занялся фитиль, стало ярче, и я вижу – она стоит совсем рядом, а лица-то и нет, вместо лица чернота. Я чуть не упал с лестницы от такого. Проводите, говорит, к хозяйке. Мы пошли. Дошли до дверей, я, как положено, открываю ей дверь и иду следом. Она вроде как входит, и тут словно ударяется обо что-то, отшатывается, так что мы чуть не столкнулись. Позволено ли мне будет переступить порог сего жилища? – говорит. Чудной народ, эта знать. Я говорю: да, окажите милость. После этого она уже не чудила, вошла, и я отвел ее к мисс Мадлен…»Известие о какой-то новой ученице ничуть не взволновало меня, и в тот вечер я задержался в библиотеке, забыв и думать про утреннее сообщение. Но вот в коридоре зазвучали шаги, и я услышал приближающийся голос мисс Уивер:- Мистер Мюррэй, вы здесь? Хочу вас представить нашей новой воспитаннице…Не знаю, почему общепринято считать любовь, даже безответную, каким-то высшим блаженством. Причем именно любовь, а не веселую игру флирта, не головокружительную пляску эмоций в дни влюбленности, не минуты наслаждения телесной близостью и не теплый уют удачного брака. В моей любви нет ничего ни от счастья, ни от блаженства. Как же трудно писать об этом! Когда я думаю об Аннабэль, в горле моем стоит боль, а на глазах зарождаются горькие слезы. Не от того, что ее идеальная красота когда-нибудь обратится в ничто. И уж тем более не от того, что нас разделяют несокрушимые стены приличий. Не знаю, понял бы меня хоть кто-то, но само ее совершенство причиняет мне страдания. Она совсем тоненькая и невысокая, и не будь сравнение с сильфидами столь затаскано в современной литературе, я счел бы его идеальным для того, чтобы передать ее воздушную хрупкость. У нее светло-золотистые, вьющиеся и невесомо легкие волосы. Ее лицо – прекраснейшее на свете. Черт совершеннее я не видел не только у живых женщин, но и у всех красавиц прошлого, изваянных в мраморе или написанных на холсте. Опишу как смогу. Высокий, чуть выпуклый лоб. От скул лицо треугольно сужается к подбородку. Узкий, очень острый нос, небольшой соразмерный рот, идеальной формы и пропорций. Выгнутые тонкие брови и большие светло-серые глаза. Она немного похожа на Сибиллу Клевскую, которую с такой страстью писал Лукас Кранах Старший, и на Святую Екатерину с полотна Аннибале Карраччи, но ее лицо тоньше, чем у первой, и не такое удлиненное, как у второй. - Мисс Аннабэль, - сказала Уивер, - новая воспитанница. Аннабэль, дорогая, позвольте вам представить Уильяма Мюррэя, нашего учителя танцев. Я стоял, не в силах отвести глаз, не в силах вспомнить, что в таких случаях надлежит учтиво кланяться, стоял, парализованный… ею. - Добрый вечер, мистер Мюррэй, - сказала она голосом звонким и почти резким, и протянула руку для поцелуя. Помню запах ее духов, помню прикосновение перчатки и прохладу тонких пальцев под кружевом. На этом я заканчиваю предысторию и начинаю датировать записи. Жизнь сложилась так, что у меня нет и, скорее всего, не будет слушателя, которому я мог бы довериться. Пусть же отдушиной послужит хотя бы этот дневник. «Серебряный ключ», 26 июня. Странность первая: она не разговаривает. Ее слова, обращенные ко мне в первый вечер, были единственными, которые я слышал из ее уст. Удивительно, но это не мешает ее общению с другими девушками. Более того, они ведут себя с ней столь непринужденно, словно этой странности и нет вовсе. 27 июня. Ушел из особняка чуть раньше обычного и застал в «Серебряном ключе» Квинси. - Давно не виделись, дружище! – приветствовал он меня, - Как твоя книга?Я ответил что-то невпопад. - На тебе лица нет, - воскликнул он, - влюбился?Мне было приятно его участие, но говорить не хотелось, и я отмалчивался. - В которую? – Квинси потянулся через стол, чтобы хлопнуть меня по плечу, - ну, говори, в которую?Несколько раз он повторил этот вопрос на разные лады, а потом вдруг посерьезнел и сказал:- Господи, только не говори, что это Лаура. Ты ведь знаешь, она невеста Бранда. Доучится, и… держись подальше от нее. - Нет, - усмехнулся я, - не Лаура. - А кто?Он изводил меня вопросами, пока я не доел свой ужин и не попрощался. Пишу это в своей комнате. Запоздало сообразил, что у парня тоже может быть среди воспитанниц невеста, вот он и беспокоится. Надо будет прямо у него спросить. Бедная Лаура!Особняк Мадлен Уивер, 3 июля. Вчера произошло зловещее событие, писать о котором неприятно, но и умолчать невозможно, тем более, что оно как будто поменяло что-то в атмосфере пансиона. Вечером, уже направляясь через освещенный фонарями сад к воротам, я услышал невероятно злобный лай, и в ответ – тихое и яростное шипение. Собака на территории сада могла быть всего одна: беспородная, хотя напоминающая пропорциями гончую, бело-рыжая, лохматая, старая и добродушная к людям. Направляясь на звуки, я подумал, что в сад прибрела из города кошка или снова забрался барсук (одну схватку собаки с барсуком мы уже наблюдали: барсук, небольшой, но сильный и быстрый, после минуты борьбы прокусил собаке ухо и сбежал обратно в лес). Обойдя кустарник, я увидел, что на каменное возвышение, кажется, постамент от какой-то отсутствующей скульптуры, гончая – для краткости я иногда буду писать о ней так – загнала вовсе не зверя. На постаменте стояла Аннабэль, это она по-кошачьи шипела на собаку, собака же бесновалась внизу, то бросалась на камень, словно хотела его повалить, то в безумной пляске на задних лапах раздирала зубами подол платья девушки, и практически непрерывно лаяла, с такой ненавистью, что длинная ее морда превратилась, как мне показалось тогда, в сплошные зубы. Я перехватил для удара трость и бросился на выручку. В этот самый миг собака, подпрыгнув особенно высоко, захватила зубами край платья, Аннабэль без крика рухнула вниз, и гончая бросилась на нее. Ударить я не успевал, да один удар набалдашником и не изменил бы ничего. Так что я просто прыгнул на собаку, обхватил ее и покатился с ней, удерживая и одновременно пытаясь выдернуть из трости клинок. Был бы рад сказать, что все произошло так быстро, что я не успел испугаться, но это было бы ложью: пока гончая, продолжая истошно лаять, рвалась и выкручивалась из моей хватки, я в полной мере осознал, что меня спасает только ее безумное стремление добраться до Аннабэль. На протяжении нескольких долгих мгновений борьбы собака могла извернуться и попросту откусить мне лицо, и я не успел бы сделать ровно ничего. Потом я, наконец, совладал с тростью, обнажил клинок и вслепую вонзил гончей в шею. Лай сменился кошмарным хрипом, и зверь стал слабеть. В Лондоне мне доводилось драться, и, говоря так, я имею в виду отнюдь не только фехтование и честный бокс; мне приходилось пользоваться и скрытым в трости клинком, но убил живое существо я впервые. Агония собаки казалась мне бесконечной, я же боялся отпустить ее, не видя толком, куда пришелся удар, и не будучи уверен, что раненый зверь не бросится на Аннабэль в предсмертном рывке. Я выдернул лезвие, ударил еще раз, и лишь тогда судороги животного начали стихать. Я оттолкнул тощее лохматое тело, выронил клинок и без сил простерся на траве. Увидел склонившуюся надо мной Аннабэль и испытал новый приступ ужаса, тут же, впрочем, сменившийся облегчением: ее лицо было залито черной в свете фонарей кровью, и я успел подумать, что удерживаемая мной собака все же дотянулась до нее, но затем понял, что кровь всего лишь брызнула из песьей шеи. Сам я, возможно, выглядел не лучше, а левый рукав пропитался насквозь быстро остывающей кровью и мерзко лип к коже. - Вы невредимы? – я выговаривал слова с огромным трудом, - Если она взбесилась, даже маленький укус…Она сжала мою руку маленькими твердыми пальчиками, и я услышал – кажется, второй раз в жизни – ее голос. - Спасибо, - произнесла она. Я хотел поднести ее ладонь к губам, но Аннабэль отдернула руку и отпрянула сама: от особняка быстро приближались голоса. Первой из-за кустов появилась мисс Уивер, за ней спешили слуги, из-за спин слуг выглядывали воспитанницы. Раздалось сразу несколько вскриков, слуги попятились, одна из девушек, кажется, Августа, упала в обморок, лишь мисс Уивер стояла как статуя, но на ее лице я, кажется, впервые увидел самые настоящие эмоции, и это был страх пополам с отвращением. - Здесь собака! - вдруг крикнула мисс Уивер, не вполне владея голосом, - здесь убитая собака. Прекратите нелепую панику. - Собака! – повторяли на разные лады остальные, - Это кровь собаки. Пора объяснить, что увидели подошедшие. Дело в том, что собака, агонизируя, отползла в слепую зону под фонарем – в круг, куда не попадал свет – и тем самым почти исчезла из виду. На виду остался я, лежащий навзничь на траве, и сидящая надо мной Аннабэль, которой кровь залила, как я уже говорил, лицо. Я заканчиваю писать, так как время начинать занятия. Спал скверно. Укусов, слава Богу, на себе не нашел, только ссадины. Сюртук и рубашка испорчены безнадежно: первый исполосован когтями, а вторую пока не удается отстирать. Старый слуга, которому принадлежала собака, теперь ненавидит и меня, и Аннабэль. «Серебряный ключ», 14 июля. Странность вторая: она, кажется, не принадлежит к англиканской вере. По воскресеньям Уивер водит девушек в церковь - церковь находится в центре Кэтлбери, я ежедневно хожу мимо нее, это красивое новое здание из красного кирпича, с обшитыми металлом кровлями. Мне не очень нравится англиканство, если бы я когда-нибудь принял одно из вероисповеданий, это было бы католичество, но, чтобы поверить искренне, мне следовало либо родиться в другой семье, либо прочитать меньше книг. Но здесь, в Кэтлбери, англикане все, Аннабэль же – я слышал, как об этом говорили девушки – отказывается ходить на утреннюю службу. Интересно, откуда она родом? Если бы мне удалось разговорить ее, это можно было бы понять по произношению. Особняк Мадлен Уивер, 21 июля. Наконец-то!Рукописная страница с неровным краем, кажется, грубо вырванная из какой-то тетради. Темная, буквально крошащаяся от времени, она была зажата между двух старых книг, столь долго стиснутых вместе, что мне пришлось отклеивать их друг от друга. Текст привожу ниже полностью:»…говорили и иное: где живет вампир, там розы вырастают больше, чем должно, имеют цвет болезненно яркий, источают аромат гниения приторный и наливаются отвратительной, противоестественной жизнью, подобно насосавшимся крови мертвецам. И в красных розах, испокон веку в изобилии произраставших во дворе замка Карнстоун, видели подтверждение тому. Кому могло прийти в голову уподобить живому мертвецу лучший из цветов, розу, коя суть образ пронзенного сердца Господа нашего, Иисуса Христа? Поистине, страх отнимает разум. Говорили также, что в подземной крипте под замком, в которую вход из часовни, есть белокаменный саркофаг одной из прежних владелиц замка, которому сто или более ста лет, и та, для которой сделан саркофаг, изображена на крышке его полулежащей в старинных одеждах, с чашей в руке и улыбкой на устах, как изображали своих умерших язычники-эллины. Лицо же изваяния – лицо нынешней графини, потому что графиня жила уже в те незапамятные времена, умирая, но вновь пробуждаясь к жизни. Вампир, говорили мне, даже убитый огнем, способен вернуться и занять чужое тело. Человека же выбирает такого, который лицом и статью походил бы на него прежнего, предпочитая, понятно, своих потомков.

Говорили и многое другое, и истина нерасторжимо сплеталась с ложью. Я не верил многому, но когда начался бунт, увидел своими глазами то, о чем боюсь писать. Сейчас, хотя замок пуст, и обитатели его уничтожены, безумие еще не затихло: зачинщики уничтожают все свидетельства о Карнстоунах, которые находят, ибо самая память об этой семье им ненавистна. Они утверждают, что зло может вернуться, если замок снова станет обитаемым, если духи Карнстоунов найдут, в кого им вселиться вновь. И еще утверждают, что отныне всегда защитят Кэтлбери, а с возрастом передадут эту миссию своим детям, а те – далее. Пока что защита эта проявилась в том, что они вломились в дома к тем, кто вел с Карнстоунами дела, земельные, торговые и любые другие, и сожгли, не разбирая, множество документов. Что видел я сам, когда меня, как и всех, кто мог держать ружье либо топор, погнали к стенам замка? Огонь факелов, которые запутались в зелени плюща и не могли поджечь ее, лишь коптили. Графиню и Вильгельма, ее фаворита, ожидавших толпу в главном зале. Она – в белом старинном платье, он – в черном камзоле. С двумя мечами в руках он встал на пути толпы, и я видел огонь выстрелов, но, клянусь, пули не брали его. Но потом толпа скрыла от меня их обоих, и я бежал в страхе – нет, не перед хозяевами замка, но перед людьми, с которыми пришел туда…»Завтра я увижу замок. Увижу алый бархат роз и скорбные лики одетых зеленым плющом ангелов, увижу каменные кружева оконных переплетов и причудливых горгулий в вышине… Почему я так долго ждал, прежде чем решиться, зачем искал какие-то свидетельства? Впрочем, я рад, что нашел этот отрывок. Я должен увидеть все, о чем говорилось в нем: и главный зал, и крипту под часовней. Я больше не боюсь. Я, наконец, прикоснулся к легенде, за которой приехал сюда. «Серебряный ключ», 22 июля.

Почему-то очень трудно начать рассказ о сегодняшних событиях. Я видел… Возможно, я повредился рассудком? Я беседовал с… впрочем, нет, надо написать обо всем по порядку. Дорога к замку на этот раз показалась короткой. Я вновь различил сбитый чьими-то шагами мох, кажется, увидел даже и отпечаток башмака, но до конца не уверен. Оставив крипту напоследок, поднялся по ступеням к огромным дверным створкам, стрельчатым, черным от времени и огня. Налег на створки, и они вздрогнули и слегка подались, но не открылись: двери были или забаррикадированы изнутри, или просто заперты. Серебряный ключ, вспомнил я. После этого я обошел замок кругом, продираясь через заполонивший внутренний двор кустарник. Других входов не нашел; окна находились очень высоко, а вскарабкаться по плющу у меня не хватило сноровки. Неисследованной оставалась капелла – и крипта. Войдя в капеллу, я осторожно миновал саркофаги, и мне казалось, что фигуры на них слегка поворачивают белые свои лица мне вслед. Нашел огромную крышку люка, которую смог откинуть, лишь напрягая все силы. Зажег фонарь и начал спускаться. Ожидал, что в крипте будет холодно, но почему-то не ощутил никакой перемены, по крайней мере, не помню, чтобы обратил на это внимание. Странно, но я не помню о крипте почти ничего: ни количества лестничных маршей, которое я прошел, ни размеров помещения, в котором оказался, ни количества стоявших там саркофагов и гробов – хотя испытываю смутное чувство, что их было много, и ряды их в слабом свете моей свечи казались уходящими в бесконечность. Я не помню о крипте почти ничего, потому что почти сразу я нашел… ее. Она лежала на боку, опираясь на локоть, держа в руке чашу на тонкой ножке, и тело ее, укрытое длинными просторными одеждами, покоилось на ложе из роз, так же, как и сама она, высеченных из белого мрамора. Ее лицо с прикрытыми глазами было безмятежным, губы улыбались. Не веря себе, я всматривался в ее черты…Заметил легкую дрожь, пробежавшую по белизне камня, но не смог отвести взгляд, хотя знал, что сейчас увижу. Дрогнули веки… рука с чашей едва заметно шевельнулась… дыхание приподняло грудь…- Аннабэль, - прошептал я…Ее глаза едва заметно приоткрылись…- Вильгельм, - сказали каменные губы, - любимый мой. Уходи… уезжай. Я не хочу, чтобы ты погиб, защищая меня… снова. - Аннабэль…- Ты не предавал меня. Ты умер, защищая меня. Теперь ты знаешь это… уезжай. - Аннабэль, я…- Уходи, - ее лицо начало меняться, и я не смог бы описать, в чем именно состояла перемена, но ощутил растущий ужас… отступил на негнущихся ногах… бросился бежать к лестнице, вверх по лестнице… я опомнился, лишь когда захлопнул крышку люка и оказался во дворе замка. Как странно перечитывать написанное. Я и верю, и не верю сам себе – собственной памяти, собственным словам в этой тетради. Я бы хотел рассказать Аннабэль об изваянии, так похожем на нее, но боюсь, что она сочтет меня безумцем. Особняк Мадлен Уивер, 30 июля. Вечер. Болят, кажется, буквально все кости, но это стоило того. Пишу в отведенной мне комнате особняка - кажется, ее называют витражной. Днем, когда я обедал в «Серебряном ключе», а до начала занятий оставалось чуть меньше двух часов, за мой стол уселся уже не раз виденный прежде светлобородый толстяк в котелке. - Ты был в замке? - прохрипел он, и по запаху я понял, что он пьян, - Я все видел, я следил, как ты идешь оттуда. Что ты искал там? Что нашел? *********** цветы, подобные насосавшимся мертвецам?Мне стало смешно. - Ты сказал «насосавшимся»? - переспросил я издевательски. - Ты был там?! - крикнул он вдруг так, что я вздрогнул, а немногочисленные еще посетители начали оборачиваться на нас. Разумнее было солгать, но я разозлился. - Был, и не видел там вывески «Частное владение. Охраняется свиньей в котелке». Это было не только опрометчиво, но и не слишком остроумно, но я по-настоящему вышел из себя. В уверенности, что толстяк бросится на меня немедленно, возможно, прямо через стол, я собирался первым делом выплеснуть остатки пива ему в глаза, после чего добавить кулаком. Бородач удивил меня: молча встал и вышел, и целую минуту я гордился эффектом своего ответа, пока мне не пришло на ум, что котелок мог попросту пойти за подмогой. Я закончил обедать, поднялся в комнату за шляпой и тростью. Поискал пистолет, вспомнил, что, переодеваясь после эпизода с собакой, забыл его в особняке, и очень скоро пожалел об этом, потому что, спустившись с крыльца, столкнулся с Брандом. Вокруг крыльца, образовав неровный полукруг, стояли в живописно-небрежных позах остальные молодчики. Там были все, кого я видел прежде, и даже больше, я могу припомнить по меньшей мере восьмерых. Рукава на рыжеволосых ручищах Бранда были закатаны, а в распахнутом вороте виднелось большое распятие.

- Я предупреждал, - сказал мой визави, и я увидел мелькнувший кулак, но не успел ни отпрянуть, ни даже ощутить удар. Тело вдруг стало словно чужим, безвольным, ноги подломились, а звуки стали глухими и далекими. Тщетно пытаясь обрести чувство верха и низа, я упал на колени. Левая скула онемела. Трость не выпустил, но толку от нее пока не было никакого. - Станцуй нам, учитель танцев, - крикнул один из бандитов. - Спляши! – стали присоединяться другие, - что же ты не пляшешь?Чтобы выиграть время, я потянулся за упавшей шляпой, но Бранд пинком отбросил ее куда-то за границу моего зрения. - Станцуй, - повторил и Бранд, - может, уедешь не покалеченным…Я больше ощутил, чем увидел, что сейчас он ударит меня снова. Я двигался еще не очень уверенно, но ждать было нельзя. - Хорошо, - пробормотал я, - приглашаю тебя. - Что? – он наклонился ко мне, чего я и добивался. - На танец. Не вставая с колен, я взял его за рубашку и рванул на себя, наклоняя голову так, чтобы встретить его челюсть макушкой. Рубашка с треском разорвалась, но удар получился: Бранд опрокинулся навзничь. Я успел подхватить с земли трость и встать, и на меня бросились. Мне доводилось бывать в переделках, но защищаться от толпы я все-таки не умею. К счастью, и эти молодчики не умели драться толпой. Каждый боялся попасть под удар другого, и, когда нападал один, прочие невольно подавались в стороны. При этом, естественно, кто-то все время пытался зайти мне за спину, поэтому оставалось одно – атаковать. Весь ход схватки мне сейчас воспроизвести трудно, впрочем, подробности здесь и не имеют особого значения. Светлобородого толстяка я хлестнул тростью по лицу. Свалившийся с его головы котелок подцепил кончиком трости и кинул в длинного чернявого парня, похожего на цыгана. Тот невольно вскинул руки и пропустил прямой тычок в солнечное сплетение – я бил в глубоком выпаде, словно шпагой. Следующего, вытащившего из-под сюртука здоровенный охотничий нож, я коротко ударил в предплечье вооруженной руки. Замахнулся, чтобы добавить по голове, но побоялся проломить череп и изменил направление удара, хлестнул в предплечье снова, с большего замаха. Это было последней моей удачей: на меня бросились сразу двое, по-боксерски подняв кулаки перед лицом. Я отпрыгнул, но не в сторону, как следовало, а назад, и меня тут же схватили за ноги. Я упал, перевернулся на спину, увидел над собой искаженное, живописно окровавленное лицо Бранда, с разбитыми губами и носом, – видимо, в последний момент он все-таки успел втянуть голову в плечи, и мой удар, вместо того, чтобы выбить ему челюсть и вывести из строя, пришелся в лицо и лишь ненадолго оглушил. Трость я потерял, а Бранд, усевшись на меня верхом, начал бить кулаками. На счастье, он все еще двигался не очень уверенно, и первые удары я отбил. Затем меня начали пинать еще и ногами, причем сразу с нескольких сторон. Я сделал последнее, что успел: обхватил Бранда и, как мог, заслонялся его массивным телом, так что большая часть ударов пришлась в него. Бранд пытался вырваться, мы несколько раз перекатились друг через друга, - сцена, полагаю, выглядела омерзительно. Сейчас я понимаю, что еще несколько секунд – и Бранд выдрался бы из моей хватки, после чего меня бы затоптали насмерть. Где-то над нами грохнул выстрел. Когда ты катаешься на земле, сцепившись с противником в полтора раза массивнее, и несколько человек пинает тебя башмаками, невольно чувствуешь, что весь мир против тебя. Первые мгновения я был уверен, что стреляли в меня, более того, что в меня попали, так как пинки после выстрела прекратились. - Джентльмены, - услышал я, - отойдите от этого человека немедленно. Бранд оттолкнул меня, откатился в сторону, встал. Я нашарил полузатоптанную трость – по счастью, она не сломалась – и тоже поднялся. Доктор Петер ван ден Бург понравился мне с первого взгляда, да иначе, учитывая обстоятельства его появления, и быть не могло. Опишу его сразу, хотя в ту встречу еще не рассмотрел его настолько детально. На вид ему лет сорок пять-пятьдесят, но позже я узнал, что ему около шестидесяти. У него худое, аскетичное лицо с высоким лбом, который еще больше удлиняют две симметрично зарождающиеся залысины. Впалые щеки, и тень под скулами настолько отчетлива, что при почти любом освещении кажется нарисованной. Длинный прямой нос, тонкий, почти безгубый рот. Глаза – холодные, серо-голубые. Одет он был в синее однобортное пальто, в карман которого как раз спрятал небольшой дорожный пистолет, вроде того, который носил я сам. Мне показалось, что только вид оружия, пусть и разряженного, сдерживает молодчиков от того, чтобы броситься на незнакомца. И впрямь: когда пистолет исчез из виду, светлобородый толстяк – со ссадиной на щеке и уродливо распухшим носом – сделал движение вперед:- А если не отойдем, то что ты сделаешь, старик?

- Заткнись, Джон, - оборвал его Бранд, - это доктор ван ден Бург. Он… наш. Он с нами, понимаешь? Извинись перед ним. Толстяк пробормотал что-то, изобразил поклон. - Этот чужак, - Бранд обратился к ван ден Бургу, указывая на меня, - вынюхивал что-то в замке Карнстоунов. Он…- Вы можете идти? – игнорируя Бранда, спросил меня доктор. - Зависит от направления, сэр, - ответил я вежливо, - меньше чем через час мне предстоит начинать занятие, - я указал в сторону пансиона, - так что, если и вы намерены предложить мне уехать, я буду вынужден…- Отнюдь, - ответил он, коротко улыбнувшись, - более того, нам по пути. Петер ван ден Бург, - мой спаситель коротко наклонил голову. - Вильгельм Мюррэй. Я осмотрелся по сторонам, и поразился тому, сколь много людей смотрело на нашу драку. За одним из окон мелькнуло и исчезло лицо хозяина гостиницы. В том, что никто из местных жителей даже не попытался вмешаться, ничего странного не было: я был для всех чужим, а молодчики - своими. Но все равно я начинал ощущать злобу на этот городок, слишком равнодушный, когда надлежало вмешиваться, и слишком бдительный, когда дело его не касалось. - Не думал, что когда-нибудь скажу подобное, - признался я, - но городишке не помешало бы небольшое отделение полиции. Сэр, раз уж нам предстоит проделать путь вместе, могли бы вы простить мне минутную задержку? Я бы хотел подняться наверх сменить рубашку. - Только рубашку? - доктор без улыбки окинул меня взором. - Только рубашку. Сменный сюртук еще в починке после… прошлого раза. - Прошлого раза?- В прошлый раз бешеная собака была только одна. - Простите мое любопытство, но что они имели в виду, говоря, что вы «с ними»? - спросил я, когда мы покинули площадь перед гостиницей, - Я вижу перед собой джентльмена, а они - бандиты-дилетанты. - Это странная и неприятная история, - доктор взглянул на меня, - но я нахожу уместным ваше любопытство и постараюсь удовлетворить его. Эти молодые люди слишком серьезно относятся к местным… суевериям. В городе бытует легенда о замке, который до сих пор населяют призраки его прежних хозяев, способные оказывать губительное влияние на жителей города. А они, эти парни, считают, что борются против древнего зла. - Как? - не выдержал я, - Избивая путешественников? Запугивая горожан?- Следя за тем, чтобы никто не приближался к замку. Уничтожая подлинные сведения о замке и его истории, и подменяя их пугающими в своей неопределенности вымыслами. - Зачем им это? Я был в замке дважды, - я следил за реакцией собеседника и увидел, как ван ден Бург бросил на меня заинтересованный взгляд холодных глаз, но ни тени суеверного страха не было на его породистом лице, - был дважды, и со мной ничего не… - я не хотел лгать и продолжил иначе: - это удивительное место, красивое и мрачное, в нем немудрено испугаться, как говорится, собственной тени. Но ведь все в городе знают, что никаких происшествий не было уже Бог знает сколько лет, знают, и все равно терпят эти издевательства. Но я перебил вас, сэр. Вы говорили о…- О том, что считаюсь в этом городке кем-то вроде специалиста по изгнанию злых сил. Экзорциста. И что с того, что сам я не верю в подобную метафизику. Важно другое: то, что в известных условиях распятие и святая вода врачуют душу не хуже, чем лучшие из медикаментов - тело. Вера - совершенное лекарство. Я говорю вам это со всей беспристрастностью ученого и скептика. Я слушал молча, с огромным вниманием. - Полагаю, вы задаете себе вопрос, - продолжал ван ден Бург, - не являются ли попытки подобного лечения надувательством. Я не лгу моим пациентам, не внушаю никаких сторонних идей, лишь говорю с каждым на понятном ему языке. Моя психиатрическая практика в Кэтлбери сделала меня значимой персоной для этих юнцов, и мне не кажется, что это так уж дурно. В конце концов, лишь это обстоятельство сегодня… - он замолчал. - Спасло мне жизнь, - закончил я, - я ваш должник, доктор. - В сложившейся ситуации спасение вашей жизни не потребовало от меня ровно никаких усилий. Поверьте, обработать все ваши ушибы будет с моей стороны куда большим подвигом. Когда мы дошли до пансиона, собственное намерение начать занятие точно вовремя начало казаться мне неуместной бравадой, и я был благодарен ван ден Бургу, который после первых приветствий сказал мисс Уивер, что урок танцев откладывается, и, как и обещал, занялся моим осмотром. Извлекли и расставили большую ширму, за которую зашли мы с доктором. По другую сторону взволнованно шумели девушки. Аннабэль среди них, к моему огорчению, не было. - Прошу тишины, - прикрикнула на них Уивер, - Мистер Мюррэй, я должна знать причины произошедшего конфликта. - Я приезжий, - осторожно ответил я. - Причины? – неожиданно вскипел ван ден Бург, - они идиоты, этот ваш Бранд с его воинством. Какие вам еще нужны причины? Это самая веская причина в мире. На вашем месте, Мадлен, я бы предложил мистеру Мюррэю пожить какое-то время здесь, во избежание повторения… ситуации. - Я их не боюсь, - не смолчал и я, хотя, естественно, это была ложь, адресованная ушкам воспитанниц, - их и было-то всего восемь, просто рыжий огр ударил меня исподтишка. В следующий раз я буду готов… – я вскрикнул, потому что ван ден Бург, как мне показалось, нарочно, весьма чувствительно ткнул меня в ушиб. - Вы слышали мое мнение, Мадлен, - сухо сказал доктор, - сейчас мы имеем несколько небольших подкожных гематом, в следующий раз они друг друга поубивают. Я невольно улыбнулся тому, насколько серьезнее звучит «подкожная гематома» в сравнении с «синяком». Ван ден Бург закончил перевязку и дал мне лауданум. Бравада бравадой, но его рекомендация наполнила меня восторгом, ведь поселиться в особняке значило оказаться ближе к Аннабэль. Комната, отведенная мне, великолепна. В ней огромные стрельчатые окна с многоцветными стеклами, большая кровать с резными столбами и балдахином, массивный письменный стол, стулья с высокими спинками. Несколько раз ловил себя на том, что, отложив записи, встаю и хожу по комнате, трогая резьбу настенных панелей, тяжелый бархат занавесок, мебель… Неужели я так изголодался по красивой обстановке? Но нет, причина в ином. Мне все время приходится напоминать себе, что я не… в замке. Все здесь слишком похоже на то, каким я представляю себе убранство замка Карнстоун до пожара. А замок Карнстоун – не нынешние руины, конечно - слишком часто предстает в мечтах моим домом, я хочу сказать – настоящим домом, в котором никто и никогда…Стук в дверь; продолжу позднее. Открывая, я увидел, как пламя светильников отразилось в светло-золотистых волосах. Сердце мое подскочило к горлу: Аннабэль! Но нет, Лаура. Мисс Уивер послала ее узнать, не нужно ли мне чего-либо. Я поблагодарил, сказал, что ничего серьезного доктор не нашел и все возможное уже сделал. - Как вы чувствуете себя? – почти прошептала она, опуская головку. - Я перебинтован так туго, - тщетно попытался я рассмешить ее, - что чувствую себя как девушка в корсете. - Бранд, - она смотрела в пол, - чудовище… он… - ее лицо исказилось в попытке сдержать слезы, она отвернулась и бросилась по коридору прочь. Ложусь спать в смешанных чувствах. Я по-прежнему не могу не наслаждаться обстановкой, но мне так жаль Лауру. 31 июля. Она приснилась мне, но тот сон был кошмаром. Я проснулся среди ночи от того, что дышать стало трудно, и что-то мягкое навалилось мне на грудь. Такое было у меня раз или два еще дома, когда на мое одеяло приходила спать кошка, и я открыл глаза, думая, что просыпаюсь в своей комнате в Лондоне. Но темнота была такой, словно глаза оставались закрытыми, а тяжесть возрастала, более того, я ощутил, как по моему телу, поверх одеяла, что-то движется. Все еще слишком сонный, чтобы испугаться по-настоящему и действовать решительно, я попытался высвободить из-под одеяла руки – и понял, что не могу пошевелиться. Потом надо мною вспыхнуло, словно озаренное светом молнии, лицо – прекрасная и страшная белоснежная маска, залитая, как тогда в саду, темной кровью, с идеальными губами, изогнутыми в кривой, сумасшедшей улыбке, с невыносимо жутким взором светлых, как олово, глаз… я закричал и проснулся от собственного крика, хотя то, что во сне было воплем, наяву прозвучало как слабый придушенный стон. Гром за окнами зародился подобно низкому звериному ворчанию, затем взорвался сокрушительным треском и перешел, наконец, в долгий, монолитный, оглушающий раскат… снова вспыхнула молния, и в ее белом сиянии я рассмотрел, наконец, витраж на окне… две фигуры, черная и белая. Женщина в белом платье, в огромном средневековом головном уборе, напоминающем рога. Мужчина в черных латах, при мече. Она протягивала ему кроваво-алую чашу… нет, огромную красную розу. Свет померк, и фигуры исчезли, теперь окно едва светилось в непроглядной тьме. Незаметно для себя самого я заснул, и проснулся уже днем. Шторы на окнах были задернуты! Я попытался встать и охнул от боли: по-видимому, действие лауданума закончилось, ушибы болели еще сильнее, чем вчера. Кое-как проковыляв к окну, я раздвинул шторы и воззрился, щурясь от света, на фиолетовые, золотистые и просто прозрачные треугольники и ромбы, из которых состоял витраж. Позже. Проклятие!Придя в «Серебряный ключ» забрать багаж, обнаружил дверь в мою комнату открытой. Вещей не было. Пропало, впрочем, немногое - моя дорожная одежда, несколько рубашек, прихваченные из дома книги и различные мелочи. Тем не менее, я страшно зол, особенно на хозяина «Ключа», который, как я почти уверен, сам открыл ворам мою дверь. Позже. Вчера, выбирая для меня комнату, мисс Уивер нашла в одном из помещений некий портрет, о котором сегодня только и говорят в пансионе. Но закрыла комнату с портретом на ключ, но те девушки, которые успели в нее заглянуть, утверждают, что на картине изображена Аннабэль, в белом платье и с красной розой в опущенной руке. Завел с мисс Уивер разговор про этот портрет, она ответила что-то резкое. Я должен увидеть его…Верю ли сам, что разговаривал в подземной крипте с белой надгробной статуей? Я не знаю, но слова «любимый мой», сказанные мраморной Аннабэль, до сих пор звучат в моих ушах, и я готов на все, чтобы услышать их вновь… пусть они будут галлюцинацией, подобный обман чувств дороже мне, чем холодная реальность, в которой я не могу даже передать ей записку. Слушал разговор в гостиной: девушки сходятся на том, что портрет очень старый, и на нем, видимо, кто-то из предков Аннабэль. 5 августа. Видеть ее столь часто – поистине танталовы муки. Но что здесь можно предпринять? Я – изгой без родового имени, без дома, без положения, что я могу предложить ей? Знай я ее происхождение, я по крайней мере представлял бы свои шансы. Знай я хотя бы ее фамилию, я смог бы попытаться навести справки, - но нет, никто (я рискнул под каким-то предлогом расспросить даже мисс Уивер) не имеет об Аннабэль ровно никаких сведений. Уивер рассказала лишь, что женщина в черном представилась матерью девушки и заплатила за год ее обучения в пансионе. Позже. Я все избегал писать об этом, но мне становится ненавистен Райнфельд. Мне кажется, он преследует Аннабэль. Все время пытается заговорить с ней… он отвратителен. Со мной продолжает изображать дружелюбие, но его лицедейство попросту тошнотворно. Надо было видеть, как изменилось его лицо, когда Уивер упомянула, что теперь я живу в особняке. Но довольно! Не хочу об этом. 11 августа. В особняке что-то произошло. Глубокая ночь, но я пишу, потому что не могу заснуть. Меня разбудил долгий и пронзительный крик. Я кое-как натянул брюки и, кажется, вечность шарил в огромном полупустом ящике стола, пытаясь нащупать пистолет. Наконец, нашел и бросился в коридор. Лампы уже были погашены рачительными слугами, и я бежал на вслепую, касаясь рукою стены. Впереди замелькали белые пятна – рубашки воспитанниц, я услышал взволнованные голоса, и потом – резкий окрик мисс Уивер:- Возвращайтесь по комнатам! Немедленно. Ей приснился дурной сон, и только. - Но мисс Уивер, она лежала в коридоре… - я не разобрал, кому из девушек принадлежал голос, а остаток фразы затонул в общем гомоне. - В комнаты! Быстро! – Мисс Уивер даже не крикнула это, а рявкнула, и в ее голосе слышались истерические нотки. Поколебавшись, я подошел ближе; различил Уивер – одетая в длинный темный халат, она поддерживала одну из девушек, и я не мог разобрать кого. - Мисс Уивер, если я могу чем-либо…- В комнату! – крикнула она и на меня в той же манере. Меня затрясло от ярости, но я повернулся и ушел к себе. Проворочался полчаса или час, сел записывать произошедшее. На часах половина пятого. Кого же Уивер вела, поддерживая, по коридору? Надеюсь узнать за завтраком - едва ли девушки прекратят обсуждать ночное происшествие уже к утру. 12 августа. К завтраку не вышли Диана и Лаура. Обеим, как объявила мисс Уивер, нездоровится после ночных волнений. Я узнал также, что крик принадлежал Диане. После завтрака я услышал, как мисс Уивер отправляет кого-то из слуг в Кэтлбери отправить письмо доктору ван ден Бургу. Позже. За ужином не было Лауры и Аннабэль. Не нахожу себе места. Но Лаура по-прежнему в своей комнате, я слышал об этом. Аннабэль исчезла. Позже. Ночь. Дописав этот абзац, я уберу дневник в карман сюртука и пойду в замок Карнстоун. Кто-то выкрал и пистолет, и трость, но в одной из комнат особняка мне удалось извлечь из креплений на стене охотничью шпагу. Позже. Мне холодно. Меня колотит так, что, боюсь, мой почерк будет трудно расшифровать даже мне самому – если я переживу этот рассвет. Аннабэль… она сказала, что рассвет ничем не может угрожать мне, как не угрожает ей, но власть легенд такова, что я все равно боюсь его, я чувствую его сквозь линию горизонта, знаю, каким чудовищным будет его нестерпимый свет, и благословляю темный бархат штор на окнах. Райнфельд убит, но это была самозащита, я готов поклясться в этом на Святой Библии, если еще способен к ней прикоснуться…Сейчас я сижу за столом, и онемение растекается по моему телу, начиная с ног. Войдя, я предусмотрительно запер дверь, - кажется, сейчас я уже не смог бы встать и подойти к ней. Похоже, мне предстоит спать лицом в стол. Шея болит, но каким блаженством отдается во всем теле эта боль! Эта боль и это блаженство придают смысл всей моей предшествующей, пустой и глупой жизни… Сегодня ночью я умер, и лишь благодаря этому я впервые живу по-настоящему… Но я собирался описать события этой ночи.

После ужина я сидел в эркере библиотеки. Читать не мог, смотрел на далекий зубчатый силуэт замка, неотвязно думал об Аннабэль и даже не заметил, как лампа моя погасла, и я оказался в темноте. Было так тихо, что донесшийся от входа шорох едва не заставил меня подскочить. Я вообразил Аннабэль, скользящую ко мне между книжных полок белым призраком, и сердце мое застучало с такой мучительной тяжестью, что услышав тихий голос Мадлен Уивер и увидев между книг проблеск света, я испытывал, вкупе с разочарованием, почти облегчение. - Здесь можете говорить свободно, - донеслось до меня, - девочек сюда и силой не затащить, сами знаете. Ответил Райнфельд, он говорил тише, и я едва разобрал его слова, а разобрав – пришел в ярость:- А ваш убийца собак? Он же книжный червь. Его отсюда, напротив, экзорцизмами не изгонишь. - Не шутите так! – зашипела Мадлен, и в ее голосе мне почудился неподдельный страх, – Это не тема для шуток! - она пробормотала несколько слов латинской молитвы, - Уильям – посредственный учитель, и девочки от него не в восторге, да и неприятности он, как видите, притягивает к себе, но прятаться и подслушивать не станет. Говорите, что хотели, или мы возвращаемся в освещенные комнаты. - Я проследил, куда направилась мисс Аннабэль, - оставив сарказм, сказал Райнфельд, - я видел, как она покинула территорию пансиона и пошла по старой дороге в замок. Что говорят девочки? Кто и что видел минувшей ночью?- Утверждают, что не видели ничего, - тон Уивер сделался усталым, - а хуже всего то, что они врут. Либо врали вчера. Диана теперь утверждает, что вставала по естественным причинам, а закричала, в лунном свете приняв за человека висящую одежду. Ночью говорила, что не помнит, как оказалась в коридоре… Лаура тоже… говорит, что женщина в белом ей приснилась. Элизабет – что не видела никого у постели Лауры…- И все же, - пробормотал Райнфельд, - врали вчера или врут сегодня?- Если бы такое было возможно, я бы сказала, что и сегодня, и вчера они говорили правду. Вчера были искренне перепуганы, сегодня искренне боялись разве что меня. - Стоило бы лучше следить за спальнями. Что прикажете делать сейчас?- Проследите, что делает в замке и каким путем пойдет обратно Аннабэль. Но прежде, чем она вернется в комнату, приведите ко мне. Ее очередь отвечать на вопросы. Хвала Господу, если она просто ходит во сне. Но если она одержима или того хуже… впрочем, завтра прибудет Петер, и…Остаток фразы я не услышал. Свет мелькнул и исчез, голоса стали удаляться. Выждав, я поспешил в свою комнату, и какое-то время потратил на поиски оружия. Отчаявшись найти пистолет и трость, я вспомнил, что видел в одной из малых гостиных композицию из клинков и, повозившись, извлек из креплений старинную охотничью шпагу. Клинок был чересчур легким, зато в ножнах, возле устья, помещалось с каждой стороны по маленькому разделочному ножу. Ночь ожидалась лунной, и я не взял ни фонаря, ни свечи, но стоило мне покинуть сад, как луна скрылась, и я оказался в непроглядной темноте. Мысль о том, чтобы вернуться и потратить еще сколько-то времени на поиски светильника оказалась невыносимой, и я пошел по дороге, не видя ровно ничего. Скоро глаза привыкли и стали различать рваную полосу неба над дорогой, но самой дороги я не видел по-прежнему, не видел даже собственных рук, поднесенных к лицу. Скоро меня стала донимать тревога, даже размашистый шаг казался мне слишком медленным, и тогда я побежал, не отрывая взгляда от неба… Когда выбрался на старую дорогу, наезженный грунт остался позади, начались камни, травы и корни, и бежать стало труднее. Я попробовал перейти на шаг, но ходьба показалась мне отвратительно медленной, словно в страшном сне из тех, в которых убегаешь от чудовища, а воздух становится густым, как патока, и я продолжал бежать… к счастью, снова вышла луна – громадная, яркая, но не серебряная, а цвета меди. В горле стоял вкус крови, а шум дыхания моего, казалось, должен быть слышен даже в Кэтлбери. Перед воротами замка я упал и какое-то время лежал без движения, вдыхая густой запах мха, а бугристое ложе из камней казалось мне самой мягкой постелью в жизни. Восстановив дыхание, я поднялся и, ступая как можно тише вошел во двор. Проверил двери – заперты. Двинулся в глубь двора, к капелле, и услышал голос… замер, но не смог разобрать ни слова, не понял даже, мужской голос или женский… двинулся вперед. Меня окутал аромат роз, и цветы прикасались ко мне, приветствуя. Каменные ангелы едва заметно кивали мне и указывали направление изящными руками. Аннабэль стояла посреди залитого лунным светом двора, и мне сначала показалось, что перед ней сидит уродливо огромная черная собака. Услышав голос, я понял, что это стоящий на коленях человек в плаще с капюшоном. И лишь затем узнал Райнфельда. Я не мог разобрать слов, он говорил тихо и, кажется, умоляюще. Потом из-под плаща показались руки, протянувшиеся к Аннабэль, и она отшатнулась, но Райнфельд поймал ее за руки и продолжал говорить. Капюшон упал с его головы, и я начал разбирать слова. - Лилит… твоим верным рабом… поцелуй смерти…- Убирайтесь, - прозвенел голос Аннабэль, - вы безумец…Произошло короткое движение, кажется, Райнфельд попытался заломить ей руки, и тогда Аннабэль с невозможной силой оттолкнула его, отшвырнула, как тряпичную куклу, так что учитель покатился по каменным плитам. - Шлюха! – выплюнул Райнфельд и начал подниматься, путаясь в плаще, - Проклятый суккуб! Проклятый суккуб! Я же знаю, что ты делала с девицами в пансионе! Я все равно заставлю тебя!В его поднятой руке оказалось что-то, что я счел оружием, а сочтя, пошел вперед, уже не таясь, - но он держал лишь большое распятие, при виде которого Аннабэль начала отступать, подняв ладони так, словно заслоняла глаза от метели или очень яркого света. - Да! – крикнул Райнфельд, - У меня есть, чем принудить тебя…- Сэр, - окликнул его я. Райнфельд кричал еще что-то и не услышал, зато совершенно неожиданно услышала Аннабэль. Она замерла, повернула ко мне лицо… просияла измученной улыбкой. Райнфельд проследил направление ее взгляда и наконец-то заметил меня. - Добрый вечер, - сказал я самым спокойным тоном, на который оказался способен. Меня трясло, но, видит Бог, не от страха, а от ярости, - сэр, я, к сожалению, не прихватил перчатки. Впрочем, вы и не заслуживаете дуэльного ритуала, поэтому предлагаю обойтись без формальностей…Я обнажил шпагу. Райнфельд переложил распятие в левую руку, а правой поспешно выдернул что-то из кармана. Я узнал собственный пистолет. - Как ты не вовремя, - чуть задыхаясь, сорванным после крика голосом проговорил учитель, и я услышал, как он взводит курок, - впрочем, ты с самого начала был не ко времени и не к месту. Я с первого взгляда тебя возненавидел, тогда еще не зная, за что. Брось шпагу. - Что? - переспросил я, - Бросить? Зачем? Я собираюсь отрубить вам руки, которыми вы посмели прикоснуться к этой леди. - Эта леди, - передразнил учитель, - чудовище, ламия, девка Сатаны. Она старше, чем эти камни. Я единственный это понял! Старуха подозревает, но больше верит глупцу ван ден Бургу, а он все твердит о естественных причинах…смотри!Он снова поднял распятие, шагнул в сторону Аннабэль, и вновь она попятилась, защищая лицо. - En garde, - предупредил я и шагнул вперед. Райнфельд прицелился мне в грудь. Аннабэль вскрикнула и… бросилась на него. Не знаю, смогла бы она добежать, но Райнфельд выстрелил в нее – непроизвольно, не думая, просто от страха. Она упала. Я ударил его шпагой. Он неожиданно ловко отвел выпад полой плаща, отшвырнул пистолет и бросился прочь. Я был уверен, что он бежит к выходу из замкового двора, и кинулся следом, но Райнфельд, достигнув надгробий, подхватил что-то с одного из них и повернулся ко мне. Я сделал выпад… раздался оглушительный лязг, и узкий клинок шпаги, переломленной у основания ударом моей же трости, исчез в темноте. Райнфельд снова размахнулся тростью, но я бросился на него с голыми руками. Мы столкнулись, ударились о каменную стелу, и он выронил трость, чтобы тут же вцепиться мне в горло хваткой, которой я никак не мог у него подозревать. Ничем, кроме потаенного безумия, не могу объяснить такую силу. Задыхаясь, я бил его, куда мог дотянуться, но душащие меня руки, казалось, становились от этого лишь сильнее. Попытался вырваться – тщетно. Луна начала гаснуть. Поняв с ужасом, что не могу больше вдохнуть, я из последних сил пытался уже даже не сорвать его руки со своей шеи – просто ослабить их хватку… Потом Райнфельд прижал меня спиной к надгробию, я ощутил, как уперлись в камень все еще висящие на бедре ножны – и вспомнил про ножи. Вытащил тот, до которого смог дотянуться, и вслепую ударил туда, где должна быть шея. Хватка ослабла… Преодолевая тугое сопротивление плоти и чувствуя жар крови, бегущей по руке, я вонзил нож – он оказался совсем коротким - до самой рукояти. Оттолкнул оседающее, все еще цепляющееся за меня тело, и почти ощупью – перед глазами плавали черные пятна – пошел туда, где оставил Аннабэль. Она лежала на каменных плитах, темный плащ распахнулся, открыв длинное белое платье. Я с трудом поднял ее – ее тело было невесомым, но после схватки руки едва слушались – и нес сквозь заросли роз, пока труп, темным пятном раскинувшийся на каменных плитах, не скрылся из виду. Увидев, что Аннабэль открыла глаза, я осторожно, как мог, уложил ее на заросшее мхом надгробие. Стал искать на белом платье следы крови – тщетно. Наконец, осознал, что выстрел лишь заставил ее лишиться чувств, не причинив иного вреда, и чуть не сошел с ума от радости. Кажется, плакал, целовал ее маленькие руки, повторял раз за разом, что люблю ее… Потом она опрокинула меня на надгробие, так быстро, что я словно бы остался на месте, а мир перевернулся вокруг меня…Надо мною – ее лицо. На него почти не попадает свет, но я вижу каждую черточку; я знаю его так хорошо, что вижу и с закрытыми глазами. Моего лица касаются невесомые пряди. Над нами – темные силуэты роз. Я вижу чуть поодаль каменного ангела, он смотрит с мягким укором и, кажется, легкой завистью, и прикладывает палец к губам. Я чувствую тепло ее дыхания. Ожидание нестерпимо, я готов умолять ее, готов кричать от муки предвкушения, и только предостерегающий жест ангела останавливает меня… а потом…Цветы склонялись над нами, и их дурманящий запах сплетался с ароматом Аннабэль. В небо цвета черненой меди возносились башни нашего дома, замка Карнстоун. В вышине над нами, в облаках, сияла и переливалась всеми оттенками крови еще одна красная роза, круглая, как витражное окно готического собора. Я заснул, и в моем сне мы лежали на замшелом каменном ложе. - Почему ты всегда молчишь?- Каждый все равно слышит только себя, так какой прок? Я никому не мешаю говорить самому с собой, только и всего. Быть услышанным нельзя, хоть кричи во все горло. Да и кто поверит, если услышит? Каждый ожидает от других лжи, и всецело верит только в собственную ложь. - Я многим обязан лжи, если бы не ложь, я не попал бы в дом Уивер и не встретил тебя. Но тебе я хочу не лгать никогда…- Слово «никогда» скверно сочетается с этим намерением. Больше всего лжи там, где «всегда» и «никогда». - Кто ты?- Я не знаю. - Ты не помнишь, где была до того, как пришла в пансион?- Здесь. Поэтому я хожу сюда. - Кто была женщина, которая привела тебя в особняк?- Я не помню никакой женщины. Ты уверен, что это не была я сама?- Что с нами будет теперь?- С нами?- Со мной. - Ты спрашиваешь о том, что именно изменится в тебе и для тебя? Ты сам все увидишь. - Мы бессмертны?Я хотел услышать ее ответ, но вместо этого проснулся. Она сидела рядом, вытаскивая из волос мох и веточки. Увидев, что я открыл глаза, поднялась, оправила платье и накидку. - Пора уходить?Она кивнула. Тела Райнфельда не было. Была кровь на плитах; лежали мои трость и пистолет, причем замок пистолета был сломан падением на камни; я нашел даже рукоять сломанной шпаги… Какое-то время я гадал о том, кто мог унести тело, где унесший находился в момент схватки, где - после, и многое ли он видел и слышал. Потом меня охватила апатия. Светало. В особняк мы проникли незамеченными, хотя, признаться, я ни в чем уже не уверен. 15 августа. Я придумал, как мне увидеть картину, что хранится в запертой комнате. Почему же это раньше не приходило мне в голову? Ночью, дождавшись, когда луна скроется за облаком, я открыл окно, выбрался на узкий каменный парапет и неспешно двинулся по нему, придерживаясь за плющ и считая окна. Найдя нужное, выдавил из свинцового переплета кусочек стекла, дотянулся до засовов, открыл створку и перелез через подоконник. Я хорошо видел в темноте, но луна сделала мне подарок и выглянула из-за туч, прекрасно осветив портрет. Аннабэль смотрела на меня, прекрасная и чуть печальная, в белом платье прошлого или позапрошлого века, с золотыми волосами, собранными в высокую прическу, с красной розой в руке. Я увидел, как ожили ее глаза, как улыбка тронула губы. - Почему все так? – спросил я, - почему все изменилось, но при этом все так… словно все по-прежнему?- Что может измениться? – прошептали ее губы. - Мне тесно здесь…- Тогда уходи. - Я не могу без тебя. - Возьми меня с собой. Мы говорили подобным образом еще какое-то время, но я не помню всех сказанных фраз. Уже стоя на парапете и закрывая створки, я вспомнил, что кусочек стекла остался лежать в комнате под окном, но возвращаться не захотел. 17 августа. Девушки странно себя ведут. Словно подозревают произошедшую со мной перемену, но это не похоже на страх, это нечто иное. С тех пор, как я вернулся из замка, ни Августа, ни Кэтрин не сказали мне ни одной высокомерной фразы из тех, к которым я уже привык и которые старался не замечать, а Роуз ни разу не попыталась съязвить. При этом не могу сказать, что стал держать себя с ними как-то иначе. Скорее напротив – перестал думать об этом вовсе. О Райнфельде не произнесено ни слова. Что если Уивер знала, что Райнфельд выкрал мою трость? Если так, этот трофей уже выдал меня с головой. Но идут дни, а полицейских из Ньюкасла все нет. Замок Карнстоун, 19 августа. Все шло как обычно - до ужина. Тревогу я ощутил, войдя в обеденный зал. Воспитанницы сидели за длинным столом на своих обычных местах, но с ними что-то было не так. Кроме того, лишние столовые приборы… За моей спиной с шумом захлопнулась дверь, я обернулся и увидел светлобородого толстяка, прислоняющегося к двери спиной. - Что-то ты без палки сегодня, - сказал толстяк, - время платить, учитель танцев. Его лицо по-прежнему носило следы моего удара, вдобавок он сильно гнусавил. Я хотел ответить ему, но увидел, как с противоположной стороны в зал заходят молодчики Бранда. Бранд вошел последним, двоих оставил стоять, остальным указал на свободные места. - Вильгельм, - прозвенел от стола резкий голос мисс Уивер, - прошу вас, присоединяйтесь к нам. Она сидела во главе стола, по правую руку от нее занял место суровый Бранд – с выражением такой мрачной мужественности на лице, что при других обстоятельствах это, без сомнения, производило бы огромное впечатление на женщин. Воспитанницы, однако, ни на Бранда, ни на остальных головорезов не глядели, вообще не поднимали глаз. Некоторые, как мне показалось, вообще с трудом сдерживали слезы. Царило абсолютное молчание. Кто-то сидел, сжавшись, забыв про осанку, кто-то – отчаянно выпрямившись, но забыв спрятать сцепленные, побелевшие от напряжения пальцы…Лишь Аннабэль была отрешенной и неподвижной, как статуя. Место напротив Бранда пустовало. - Прошу вас, - повторила мисс Уивер, указывая на свободное кресло. Я подошел, уселся. - Мы ждем доктора? – отрывисто спросил Бранд. - Полагаю, не стоит, - ответила мисс Уивер, - можем начинать. Она поднялась с лицом холодным и торжественным, словно собиралась открывать заседание суда – следующие минуты показали, что почти так оно и было – однако произнесла лишь обычную краткую благодарственную молитву, как всегда делала перед трапезой. Началась странная пародия на обед. Воспитанницы, боясь лишний раз звякнуть посудой или прибором, бессмысленно ковыряли пищу, нарезали бифштексы крохотными кусочками. Подносили кусочки ко рту и возвращали на тарелку. Пользуясь паузой, я стал оценивать обстановку. Важнее всего мне казалось понять, на чьей стороне Уивер. Я допускал, что у эпизода с Райнфельдом были свидетели, и Мадлен впустила бандитов, чтобы те устроили самосуд, но тогда не вполне ясно, зачем сажать меня за стол. Допускал и иное – про убийство здесь не знают, бандиты же вломились в пансион против воли его хозяйки, но тогда непонятно, зачем она усадила за стол их, разве только кто-то из слуг послан за подмогой, а возможно и полицией, и нужно лишь выиграть время. Глядя на страх воспитанниц, я был готов поверить, что «инквизиторы» - незваные гости, но Уивер больше походила на хозяйку положения, чем на жертву обстоятельств. Так или иначе, фраза, оброненная толстяком со сломанным носом, свидетельствовала, что наружу мне придется пробиваться. Я сосчитал противников: Бранд за столом напротив меня, еще четверо за столом, толстяк, так и оставшийся у двери, и двое переминаются у окон. - Вы совсем не едите, Вильгельм, - почти мягко укорила меня Уивер. - Я несколько смущен, мисс Уивер, - ответил я, - В доме столько гостей, а нас не представили. Я поддел кусок мяса двузубой вилкой, не без труда проглотил. - А вы, мисс Аннабэль? – проигнорировав мою реплику, сказала Уивер, - почему вы не едите?Мне кажется, она не ожидала ответа, как не ожидал его и я, но Аннабэль произнесла холодно и звонко:- В прежние времена не садились за стол с врагами. Эти люди, что сидят здесь, пришли сюда со злом и при оружии, замышляя убийство. Они запугивают людей лживыми и нелепыми вымыслами, а тех, кто отказывается разделять их страхи, принуждают к этому насилием…- Мы слуги Господа, - глухо прорычал один из инквизиторов, - мы исполняем Его волю на этой исстрадавшейся земле…- Если ты служишь Богу, - крикнула Аннабэль громко, - то марш отсюда в церковь! Но нет, ты служишь лишь себе да своей жажде власти. Вы же все упиваетесь возможностью запугивать, затыкать рты, навязывать свою волю!- Это все, мисс Аннабэль? – очень вежливо спросила Уивер и, чуть выждав, продолжила: - Что же, позволим высказаться и другой стороне. Пародия на обед все больше напоминала пародию на суд. Бранд поднялся, суровый, мужественный, хмурый. - Аннабэль Карнстоун, - сказал он, - ты есть противная Господу ламия и суккуб, проклятая дочь Лилит. Ты убила Михеля Райнфельда, обескровленное тело коего, с отметиной от твоих клыков на шее, мы нашли в низине под замком Карнстоун, куда ты выманила его своими чарами. Ты растлила малых сих, принудив к противоестественной близости, и высасывала из них жизнь каплю за каплей. Один Бог знает, сколько жертв на тебе вне нашего города. Мы не знаем, как долго ты оскверняешь землю своей поступью, но есть доказательство, что тебе по меньшей мере сотня лет…По знаку Бранда один из громил с грохотом водрузил на стол холщовый мешок, размотал. Кто-то из девушек вскрикнул, возможно, решив, что видит человеческую голову, но это была мраморная голова, варварски отколотая в крипте под замком Карнстоун. Это поистине странно, но мне показалось, что я вижу вовсе не тот лик, с которым беседовал в крипте. Это была просто мраморная головка с наброшенным на кудри тонким покрывалом. - Это она, - прошелестел шепот воспитанниц, - она…И я вновь поразился, насколько привыкли они видеть то, что им говорят. - Время услышать тех, - проговорила Уивер, - кто пострадал от отвратительных чар суккуба. Мисс Диана!- Я не хотела ничего этого, - пролепетала Диана, - после того, как я тогда увидела ее ночью… в комнате Лауры… она приходила и ко мне… по ночам. Я испытывала отвращение, но не могла противиться. Тело не слушалось, я была словно… - она разрыдалась, закрыла лицо руками. Сидевшая рядом Элизабет сделала к ней движение, словно затем, чтобы обнять, но не посмела и застыла в неподвижности. - Элизабет?- Я видела, - торопливо заговорила Элизабет, - как она ходит. Видела, и как другие ходят в ее комнату, идут безвольно, словно на неслышный зов. - А ты сама? – Уивер говорила очень мягко, - слышала этот… зов?- Да, мадам. Слышала, но противилась, как могла. - Кэтрин?- Видела, мисс Уивер. - И кто же те, к кому… кто испытал на себе власть суккуба?- Лаура, Диана, Джиневра и Роуз. - Лжешь, - прошипела Роуз. - Я видела, как ты шла к ее комнате, - с достоинством сказала Кэтрин. - Я шла не к ее комнате! Я…- К чьей же? – спросила Уивер, - не бойся, дитя. - Да, - Роуз вдруг опустила голову, прошептала едва слышно: - Кэтрин сказала правду. - Энн?- Я… я лишь слышала, как говорят другие… об Аннабэль и… мистере Мюррэе. - Вот как! И что же говорили эти другие?- О… чарах, мадам. О том, как трудно им сопротивляться. Настолько, что даже молитва не помогает…- И кто были говорившие?- Лорейн, Диана и Лаура…- Лорейн?Кошмарная, гротескная пародия на исповедь продолжалась, но я перестал слушать, так как ощутил в себе самом некое новое, очень странное чувство. Уже много раз мне хотелось вскочить, выкрикнуть оскорбления, потребовать прекратить это унизительное, гадкое издевательство, - но чувствовал, что всякий раз, стоит мне напрячь для движения мышцы, как меня что-то сковывает, словно воздушные флюиды вокруг моего тела превращаются вдруг в твердую материю. Когда я не помышлял о том, чтобы заговорить – чувство давления извне пропадало, и я ощущал странную и крайне неуместную иллюзию безопасности. Молчи, молил кто-то чужой внутри меня, не вмешивайся. Пусть ее сожгут, пусть хоть распнут. Когда спросят тебя – ответь, что тоже подчинялся чужой воле. Ведь все говорят это, и все лгут, и всем, кажется, верят…Слушая все новые лживые исповеди, я познал тогда, что истин столько, сколько людей. Но попытка свести все истины воедино и выбрать, или вывести, истину общую, лишь приводит к еще большей лжи…- Лаура?Лаура сидела слева от Бранда и говорила так тихо, что я едва мог ее расслышать. Она прошептала что-то о противоестественном влечении, против которого не помогали даже молитвы, и об отвратительном наслаждении, которое даровали ей Аннабэль и я сам, по отдельности и вместе. Бранд сидел несколько секунд, потом, не вставая, развернулся в кресле и ударил Лауру по лицу. - Бранд! – крикнул я, поднимаясь. - Сядьте, Вильгельм, - сказала мисс Уивер, - я называю вас так, потому что сегодня получила подтверждение тому, что имя, которым вы представились, поступая к нам, не вполне… соответствует действительности. - Я не понимаю вас. - Вы прекрасно все понимаете, Вильгельм, - она взяла со стола сложенный лист, развернула, начала читать, - «На ваш вопрос относительно личности учителя танцев в вашем пансионе, назвавшегося Уильямом Мюррэем и указавшего наш лондонский адрес в качестве места своего прежнего проживания, отвечаю: мой сын, Уильям Уоррен Мюррэй, умер пятого мая сего года, то есть более четырех месяцев назад. С совершеннейшим почтением, Уоррен Ф. Мюррэй»…Пятое мая! Да, именно пятого мая я рассорился с семьей в последний раз и ушел собирать вещи. - Вот как, - процедил Бранд, - еще один мертвец. Я говорил вам, Уивер…- А я думаю, просто самозванец, - ответила Мадлен, - вот теперь высказывайтесь, мистер… хм… Вильгельм. - Во-первых, Райнфельда убил я. - Он той же породы, что она, - процедил Бранд, обращаясь к Уивер, - как я вам и говорил. - Вильгельм, - сказала Уивер, - признайтесь, что лжете, чтобы выгородить это… чудовище. - Чудовище, мисс Уивер, вот этот храбрец справа от вас, без своей банды способный бить только женщин…Бранд дернулся, но совладал с собой.

- Продолжай, учитель танцев. Как умер Райнфельд?- Только для тебя, Бранд. Исполняю на бис, - ответил я, и прыгнул на него. Разделявший нас стол был широким, и я ударил уже в падении, приземляясь животом на какое-то блюдо. Он успел вскинуть ладонь, и на краткий кровожадный миг мне показалось, что я пригвоздил его руку к шее. Я переоценил силу удара – вилка действительно пробила насквозь кисть Бранда, но шею лишь задела. Бранд закричал коротко и страшно, рухнул со стула, держась за изуродованную ладонь. Я поднялся на ноги, выпрямился на столе во весь рост. На несколько секунд воцарилась тишина. - Мы уходим. Если кто-нибудь из вас, джентльмены, думает нас задержать, советую подумать еще раз. Аннабэль вскочила, сидевшие рядом головорезы схватили ее за руки. Одного она оттолкнула прочь с такой силой, что детина отбежал на противоположный конец зала. Второй успел обхватить ее и, навалившись всем весом, уронил на пол. Я бросился к ним по столу. Воспитанницы кричали, вскакивали, выбегали из зала. Один из бандитов попытался поймать меня за ноги, и я прыгнул прямо через него на пол. В воздухе почти успел испугаться, настолько высоким оказался прыжок и долгим – падение, но приземлился мягко, в присест. Головорезы Бранда бросились ко мне. Оружия у меня не было, и я встретил их с голыми руками, полагаясь лишь на свои новообретенные свойства. За время фехтовальных тренировок мне многократно доводилось слышать от опытных бойцов, что в ситуации борьбы не на жизнь, а на смерть чувства (в первую очередь зрение и слух) могут сверхъестественно обостряться, а движения противников – казаться медленнее, чем есть. Мои ощущения были иными. У меня странным образом изменилось осязание. Сквозь толщу воздушных флюидов, разделявших нас, я начал ощущать тела моих подступающих противников – каждый шаг, каждое напряжение мышц, каждый замах. Между мной и противниками были ярды дистанции, но я знал о каждом движении, как только оно начиналось, едва ли не заранее, так, словно молодчики были танцорами, а я – постановщиком их танца. Чернявый, похожий на цыгана, бросился на меня с широкой саблей, но я выбросил его в окно. Тот, что с наглым лицом и бакенбардами, попытался ткнуть меня колом, полетел в камин и упал ладонями в угли. Светлобородый получил в сломанный нос ребром ладони. Двое из оставшихся схватили меня за руки, а третий, выпустивший Аннабэль, прицелился колом мне в грудь. Не успевая вырваться, я выбил кол из рук противника ногой, а затем, воспользовавшись держащими меня людьми как опорой, выбросил обе ноги вперед, но не ударил, а обхватил парня поперек туловища, рванул на себя и вцепился зубами в глотку. Двое разом выпустили меня, попятились и бросились бежать. Кровь была очень густой и отвратительной на вкус, и я не смог бы ее проглотить, даже если бы хотел. Человек, которого я укусил, закричал и смолк, лишившись чувств. Из женщин в зале оставалась одна Уивер. Когда началась схватка, она вскочила с места, но так и осталась стоять. Аннабэль подошла ко мне, я протянул ей руку. - Вы чудовища, - произнесла Уивер. - Стать чудовищем так просто, - сказала Аннабэль, - достаточно верить не в ту ложь, которой веришь ты, и бояться не твоих страхов. Мы ушли. В «Серебряном ключе» обошлось без боя. Мы просто вошли в помещение, я вспрыгнул на стойку и снял ключ со щита, на котором тот был укреплен. Мы вернулись домой. В большом зале не осталось убранства вовсе, но многие другие комнаты оказались не тронутыми ничем, кроме всепроникающего времени. Но гостей нам предстояло встречать в главном помещении замка, поэтому я притащил туда два огромных деревянных кресла с высокими стрельчатыми спинками (прежде, полагаю, я не смог бы сдвинуть их с места), и установил напротив входа. Зажег факелы и свечи. Нашли мы и гардеробную. Аннабэль надела длинное белое платье, совсем такое же, как на оставшемся в пансионе портрете, возможно, то самое. Я также сменил костюм на старинный, с удовольствием посмотрел в древнее темное зеркало: черный с серебром длинный камзол делал мой облик неуместно торжественным, но сидел превосходно. В оружейной комнате я выбрал два клинка, равно удобные и для колющих, и для рубящих ударов: легкий меч и широкую шпагу. Мы обнаружили даже вино, которым наполнили прекрасные бокалы из алого стекла, декорированные рельефными фигурками извивающихся драконов и змей. В Кэтлбери происходит что-то – один раз до нас донесся многоголосый крик множества глоток. Исходя из того, какие страсти кипят там, смею предположить, что приближение гостей мы услышим издалека. Я не знаю, что будет дальше, не знаю, что мы будем делать завтра, но, стоит бросить взгляд на Аннабэль, как эти мысли покидают меня. Я знаю только, что случится сегодня – мы перепишем легенду. Далекий стук во входные двери! А потом одинокие, осторожные шаги… Кажется, первый на сегодня гость.

Дневник Петера ван ден БургаЯ начинаю повествование с того момента, на котором прерываются записи Вильгельма Мюррэя. Подготавливая настоящую публикацию, я поначалу планировал перемежать записи Вильгельма с моими собственными рабочими заметками тех дней, с той частью, что как-либо относилась к событиям в особняке Мадлен Уивер. Более того, некоторую часть записей я успел переработать для включения в данный текст, однако позже, окончательно решив, что адресую это повествование широкому кругу читателей, решил принести научность в жертву целостности. В настоящий момент я продолжаю работать над адаптацией своего дневника, которая, если здоровье позволит мне закончить труд, без сомнения будет представлять определенный интерес для читателей, интересующихся психиатрией и вообще медициной. Краткий же мой комментарий ко всему, описанному мною ниже и Мюррэем в предыдущих главах, таков: сколько бы ни приводили философы и физиологи примеров всевластия плоти над духом, есть примеры и обратного. Благодаря как историкам, так и современным исследователям мы знаем множество примеров действий, казалось бы, невозможных, но, тем не менее, совершавшихся людьми, а не вымышленными персонажами. Но если рассказы о рыцарях, совершавших невозможное на поле брани, и житиях святых, неуязвимых для пыток, современный человек и сочтет дидактическим преувеличением, то от данных антропологической науки так просто отмахнуться невозможно. Учеными описаны индийские жрецы, которые, одурманенные музыкой и молитвословиями, пронзали собственное тело иглами, но не проливали при этом кровь и не чувствовали боли, и многое иное в том же духе. То, что роднит язычника-брамина с христианским святым, способным усмирить диких животных и не сгореть в огне, именуется верой. Это то, что современный цивилизованный человек утратил. Большие двери были приоткрыты, но я несколько раз ударил в гулкую деревянную створку, чтобы дать знать о своем появлении, и лишь затем осторожно двинулся по коридору. На стенах лежали отсветы, а впереди виднелся стрельчатый проем, ведущий в освещенный зал. Аннабэль и Вильгельм сидели на стульях с высокими островерхими спинками. Она – с огромной красной розой в руке, он – с маленькой записной книжкой в кожаном переплете. При моем приближении Мюррэй встал. - Я пришел с миром, - поспешил я сказать, ощутив в его движении угрозу, - Добрый вечер, мисс Аннабэль, приветствую, Вильгельм. - Мы рады видеть вас, доктор, - я впервые в жизни услышал ее голос, - хотите вина?- Буду признателен, но выслушайте меня, не откладывая. Уходите из замка немедленно. Из Кэтлбери сюда идут люди. У них топоры, косы, вилы и тому подобное, и несколько охотничьих ружей. Их больше сорока человек. Уходите отсюда, исчезните в ночи. Не найдя вас здесь, они могут послать за собаками, но к этому моменту запал уже пропадет, и вы будете далеко. Уходите… сейчас же. Вильгельм подал мне причудливый бокал из красного стекла:- Мы же чудовища, ван ден Бург. Мы убиваем людей, растлеваем невинных девиц, пьем кровь. Зачем вы хотите нас спасти?- Возможно, я хочу спасти их от вас. Но это не меняет факта, что, даже если вы успеете убить нескольких, прочие расстреляют вас из ружей. - Нет, доктор, - он рассмеялся веселым, радостным смехом, - раньше – расстреляли бы. Но сейчас у них столько же шансов, сколько у стада овец против пары волков. - Вы считаете, что неуязвимы для пуль?Вильгельм какое-то время смотрел на меня, затем оглянулся на Аннабэль, но та сидела прямая и неподвижная, как египетская статуэтка, и не ответила ни словом, ни взглядом. Мюррэй повернулся ко мне:- Мы не знаем точно. Но мы слишком быстры, чтобы в нас как следует прицелиться. А перезаряжать ружья… будет уже некому. - Кто вы, Вильгельм? Вы двое?- Я же сказал вам, ван ден Бург: мы – чудовища, то, чего все боятся. Мы выпиваем жизненную силу из соблазненных дев…- Вильгельм, хватит говорить этот вздор. Я же врач, я осматривал каждую из девушек в пансионе. Все их недомогания имели вполне естественные причины. Страх и чувство вины за… - я бросил взгляд на Аннабэль, - ночные сапфические приключения, безусловно, могут быть причиной дурного самочувствия, но современную леди не убьют, уж поверьте мне. - Поймите вы, доктор, - Вильгельм улыбнулся грустно, - факты не важны. Люди там, внизу, идут убивать не нас. Во всем этом очень мало личного, что бы они сами ни думали. В людской природе выдумывать врагов, чтобы проверить свои силы, и затем - богов, когда этих сил не хватает. Не было бы нас, не было бы замка, они бы придумали легенду о злодее-докторе, похищающем девушек, обязательно невинных, для богопротивных, чудовищных экспериментов. А когда какая-нибудь из девиц в деревне пропала бы, указали бы на вас, просто потому что вы – доктор. А если вы не позволили бы растерзать себя на месте, оказали сопротивление, не дай Бог, убили кого-то, в этом было бы весомейшее доказательство вашей вины. Понимаете?- Разумеется, - сказал я, - эти юнцы слишком долго запугивали город. Впрочем, я застал время, когда то же самое вытворяли их отцы. Этот городишко сотню лет живет в страхе. Почва для нынешнего безумия… самая благодатная. - С вашего позволения, - произнесла Аннабэль, - я бы выразилась резче. Люди готовы верить в любую чушь, если она подтверждает ту чушь, в которую они верили до этого. Я решился:- Мне непонятно ровно одно. Зачем вам понадобилось мистифицировать людей? Я говорю об убийстве Райнфельда. В настоящей ситуации не считаю уместным разговор о мотивах, я спрашиваю лишь о способе. - Способе? – переспросил Вильгельм, - что касается мотивов, извольте: он выстрелил из пистолета в находящую здесь леди и чуть не сломал шею мне. Я защищался. Но от меня ускользает суть вашего вопроса. - Я говорю о двух отверстиях, имитирующих… следы укуса. Орудие, кстати, валялось там же, где происходила схватка. Его не нашли лишь потому, что Райнфельд отполз довольно далеко от замка, а к замку приближаться побоялись. - Орудием был нож. - Господи, Вильгельм, орудием была вилка. Я нашел ее. Мне кажется, я даже видел в особняке охотничью шпагу, выполненную в схожей манере…Секунду или две Вильгельм был ошарашен, потом невесело усмехнулся:- Вилка! Да, и впрямь недурная мистификация. Кстати, доктор, как здоровье Бранда?- Проклятый убийца! - воскликнул я, и прикусил язык, ибо сказал то, чего говорить не следовало. Но продолжал, не в силах сдерживаться, - Я прибыл в особняк вскоре после вашего ухода. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как посреди обеденный залы Бранд вбивает кол в грудь человека! Это был один из его же парней, которому вы чем-то поранили шею, совсем несильно, насколько я успел рассмотреть… Другие молодчики держали руки и ноги несчастного, а Бранд… Но это не все. Они покинули особняк, пошли собирать людей. Я остался помочь Мадлен и девочкам, и еще оказать помощь раненому со сломанной ногой… и я… не увидел, как они увели с собой Лауру. Они сожгли ее!Я видел, как меняются в лицах Аннабэль и Вильгельм. Мне показалось на миг, что сейчас они просто бросятся на меня. - Вы ничего не могли сделать? – сухо спросил Мюррэй. - Я был в особняке. Я пошел на крик толпы, но к моему приходу костер уже догорал, при нем находились всего двое… Маргарет, мать Лауры, и какой-то рыжий мальчик, я не знаю его имени, у него что-то было к Лауре, как я понимаю… Маргарет клялась растерзать вас. Не удивлюсь, если она будет не единственной женщиной среди тех, кто явится сюда. - Вы не отговорите нас, доктор, - мягко сказал Вильгельм, - мы обрели дом, и нас не заставят покинуть его. А ваш рассказ дал нам еще один повод для мести. - Мести?- За тех двоих, что были растерзаны толпой здесь, в этих стенах. Мы не знаем, как все было на самом деле, но ведь теперь никто не знает, верно? Будем считать, что графиня Карнстоун и ее любовник возродились в нас. - А потом? Если вам удастся выжить?- Мы еще не думали об этом, но это и не важно. Главное – то, что легенда будет переписана. Мы напишем новый финал – о том, как озверевшая толпа пришла к порогу древнего замка, чтобы убить мужчину и женщину, но вся злоба, весь страх, все пули, стрелы и распятия оказались бессильны. - Какое прекрасное платье, мисс Аннабэль, - сказал я. Аннабэль поблагодарила наклоном головы. Я продолжал: - Мне кажется, я видел его на портрете в особняке… его или ему подобное. И на вас, Вильгельм…- Это одежды прежних владельцев замка. - Это ветхие одежды. Очень красивые, но ветхие. Вильгельм посмотрел мне в глаза:- Еще продержатся. Мы говорили еще какое-то время. Первой чуть встрепенулась на своем кресле-троне Аннабэль, Вильгельм кивнул ей, словно отвечая на невысказанное предупреждение, а затем и я разобрал далекий шум голосов. - Если уцелеете, - сказал я, - уходите немедленно. Я послал в Ньюкасл за полицией, они прибудут к утру. - Мы благодарим вас. И вот еще что, - Мюррэй поднял лежавший на ступенях блокнот в кожаном переплете, подержал несколько секунд и протянул мне, - подержите это у себя. Не хочу оставлять без присмотра, а лишняя тяжесть в карманах сейчас тоже ни к чему. - Что это за книга?- Всего лишь дневник. Там описано все, что произошло здесь на самом деле… по крайней мере, для меня. Едва я убрал блокнот в карман, как Аннабэль тоже встала, подошла ко мне… и… мои глаза наполняются слезами, когда я вспоминаю этот миг – она протянула мне розу, которую держала в руке. Я вложил цветок в петлицу. То, что осталось от него, я храню до сих пор. Крики звучали у самых ворот. - Я попробую остановить их, - я направился к выходу, - скажу, что вы уже бежали…- Бесполезно, доктор! – крикнул Вильгельм мне вслед, - Они же знают легенду, знают, где нам положено быть. Они не знают только финала. Толпа хлынула в замок. Лица в мечущемся свете факелов, казалось, кривились и гримасничали. Тут и там блестели ружейные стволы, лезвия кос, отполированные работой острия вил. Я боялся в тот миг, отчаянно боялся этой катящейся на меня волны, но все же встал у них на пути. Кричал что-то нелепое, приказывал остановиться. Меня оттолкнули в сторону… рост позволил мне увидеть поверх голов, как Вильгельм поднимает два меча, салютует ими толпе и – идет ей навстречу. В него начали стрелять, но, кажется, не попали ни разу… потом люди добежали до него, и началось невообразимое: он держал их, один против всех, он был одновременно всюду, защищая замершую за его спиной Аннабэль, отбивал удары, рубил и колол в ответ… один человек, сумевший проскользнуть к ней мимо него, замахнулся косой, но Аннабэль легко увернулась, потом схватила человека за руки и отшвырнула легко, словно куклу. Но следующий прорвавшийся занес над нею большое распятие… она закричала, упала на колени, закрывая лицо… я бросился к ней, сжимая пистолет… закрыл ее собой. К тому, что был с распятием, пришел на помощь еще один, он замахнулся на меня лопатой. Я кричал ему, чтобы он остановился, но, опьяненный близкой кровью, он не услышал или притворился, что не слышит, и нанес удар. Все, что я успел, это подставить левую руку так, чтобы принять предплечьем древко, а не лезвие. Рука отнялась… я хотел выстрелить в этого человека, но все равно не смог заставить себя, и следующий удар – лопату развернуло плашмя, иначе я не писал бы эти строки – пришелся мне в голову. Беспамятство мое длилось, кажется, несколько мгновений, но за эти секунды все было кончено… я поднялся, борясь с тошнотой и головокружением… и увидел… Господь всемогущий, мой взор застилают слезы, а рука едва способна совладать с пером, когда я пишу это… два растерзанных окровавленных человека, лежавшие на каменных плитах, вдруг дрогнули и снова пришли в движение, и нашли друг друга взглядами, хотя лица их были изуродованы, и поползли друг к другу, отталкиваясь от пола перебитыми руками… Многие из тех, кто стоял вокруг, закричали в ужасе, но быстро оправились и вновь вознесли топоры и заступы, вилы и косы, и рубили на этот раз до тех пор, пока головы не отделились от тел, а тела не перестали напоминать человеческие. - Зло повержено! - Бранд протиснулся вперед, воздел руки – левая была замотана платком, - Мы убили чудовищ!- Нет! – рявкнул я. Люди поворачивались ко мне, смотрели. - Зло по-прежнему здесь, среди нас, - прокричал я изо всех сил, указывая на Бранда - посмотрите на его руку! Посмотрите на его шею!Бранда схватили, сорвали платок с ладони и с шеи, обнажив кровавые двойные ранки… Многоголосый ненавидящий вой вновь раздался под сводами замка… Бранд вырывался, но в каждую его руку вцепилось по два человека; его опрокинули, придавили ноги. Двое или трое уже занесли над ним оружие… Их растолкал худенький рыжий юноша, которого прежде я видел плачущим перед костром Лауры; теперь я знаю, что это был упомянутый Вильгельмом Квинси. Квинси держал в одной руке молоток, а в другой обрубок палки…Торжествующий крик толпы заглушил глухие удары молота…Мой рассказ почти закончен. Расправившись с Брандом, люди потянулись к выходу из замка. Кто-то попытался поджечь увивавший стены плющ, но зелень не желала вспыхивать, лишь чернела и дымилась. То, что осталось от Вильгельма и Аннабэль, я отнес в крипту под часовней, и уложил в один саркофаг. Не думаю, что они желали бы себе иного места упокоения. Портрет леди в белом я забрал из пансиона мисс Уивер, в который больше не возвращался, навсегда покинув Кэтлбери, а вскоре и Ньюкасл. Не знаю, почему никто не видел этого раньше, но женщина на картине не одна. На втором плане, в тени, стоит мужчина в черных доспехах, на его поясе два меча, а лицо его кажется мне столь же знакомым, как и лицо женщины… но это, я полагаю, лишь обман зрения, ибо я пристрастный созерцатель, а может, то старость туманит мой разум и окружает меня призраками прошлого.