Idol of Mark Kummer

Рассказ:

Меня жжет изнутри. Ком, размером с наковальню, застрял в глотке и отказывается отступать. Снизу вверх меня пробирает дрожь – колени более не слушают и сколько бы усилий я не прилагал, они все так же дрожат. Куда подевалась моя сила воли? Хотя не думаю, что она когда-то была. Мой голос еще более противен, чем обычно. Невнятные комки слов вылетают и блуждают в церкви. Я знаю, что мне нужно произнести речь на похоронах, но я не представляю как это сделать. Я чувствую себя настолько беспомощным, словно кусок масла на солнце. И таким ранимым, как рыба, оказавшаяся на суше. Передо мною гроб моего отца, человека, давшего мне все и даже больше. Я не чувствую себя полноценным без него. Это странно звучит, но я даже не чувствую себя собой. Вокруг меня собрались ближайшие родственники Якова – моего отца. Они выглядят отстраненно. Я знаю, каждый из них хочет выразить мне соболезнование, каждый подходит и говорит что-то утешительное. Если прислушаться, то их бормотание становиться осмысленным, но я отказываюсь их слушать. После церемонии погребения мы расходимся в разные стороны, словно раньше никогда не виделись. Мне больше нечего им сказать, им, в свою очередь, больше нечего сказать мне. Если бы не смерть, мы бы и не увиделись с ними. Дома теперь по-другому. Знакомые вещи кажутся чужими, и наоборот. Я залезаю в ванную и сижу там до тех пор, пока урчание в животе не начинает пугать соседей. Но мне плевать. Я чувствую себя грязными ботинками, после очень долгой и изнурительной прогулки. Я весь в грязи, которую руками не счистишь. Я изношен и потрепан. Подошву уже пора менять, а шнурки больше не держат в узде. Я засыпаю в ванной. Новое утро – новая жизнь. Завтрак кажется вовсе не таким питательным. Я отбрасываю прочь яичницу и бекон. Я хочу ту овсянку, что каждое утро ел мой отец. Ежедневно он повторял мне простые истины:«Сын, посвящая всего себя чему или кому-нибудь, научись отпускать. Как бы сильно ты не стремился к чему-то, твоя тяга может сделать еще более разрушительный эффект. И напротив, небольшой перерыв может оказать большую пользу, чем месяцы пустых попыток». На его столе всегда был беспорядок, меня удивляло его отношение к своему рабочему месту. Но этим утром меня больше удивило само наличие беспорядка – перед похоронами я убирал во всей квартире. Вчера я не заходил в его комнату, но ручаюсь, там было убрано. Кто-то ворвался в наш дом? «Наш» – повторил я. Теперь уже не наш, а мой. Мне все еще сложно свыкнуться с мыслью, что его больше нет. Кто же сделал этот беспорядок, блуждало у меня в голове. Это было словно тупик, среди бесцельного скитания по коридорам моей жизни. Моя пустая квартира стала для меня символом моей пустой жизни. Кухня больше не была полна пряными запахами. Из спальни не доносилось урчание и наставления. В мастерской я больше не чувствовал запах краски. Холсты остались на прежних местах. Часть картин была готова к выставке, некоторые были не дописаны. При взгляде на вещи отца я хотел умереть. Я ненавидел всех и каждого. Ненавидел людей, которые безразлично проходили мимо. Ненавидел отца, который своим уходом отверг меня. Он наложил на себя руки и при этом не оставил предсмертной записки. Я ненавидел себя за то, что не остановил его. Я мог бы избавить себя от навязчивых мук одним движением острого лезвия, как это сделал он, но я не смогу себя убить, так как слишком слаб для этого. Воспоминания плывут перед глазами, словно вода на порогах быстротечной реки, разбиваются о скалы моих переживаний и по кусочкам собираются в истоках моего сознания. Что-то блокирует их. Что-то внутри меня хочет, чтобы я жил дальше. Основной моей защитой всегда было забвение, и в этот раз оно хотело быть моим врачом. Но я не нуждаюсь в помощи. Я нуждаюсь в объяснениях. Почему все случилось именно так, и почему именно со мной?Ответ на этот вопрос не раз всплывал на похоронах. Одни говорили, что это Бог посылает нам испытания. Другие говорили, что все то, что мы проживаем – мы должны пережить. И это сделает нас теми, кем мы должны стать. А я говорю, что это полнейший бред. Я доказываю: «Это лишь оправдание для страдающих людей. Вот я страдаю, но после этих слов оказывается, что я страдаю не просто так. Это было мне предназначено. Теперь я стану тем, кем должен стать. О, теперь должно стать легче. Как гора с плеч». После таких слов на меня ошарашенно смотрят, а я продолжаю: «Оказывается, есть смысл во всех моих страданиях, представляете? Это Бог так задумал. Он однажды придумал план вселенной и запланировал, что я буду страдать, чтобы потом измениться. Здорово, правда? Теперь так хорошо стало». Возмущенные возгласы слетают с губ, а я настаиваю: «А знаете, вполне возможно, что нет Бога. Нет судьбы. Нет смысла жизни. Просто нет его! И я всего лишь грущу и тоскую, а не прохожу предначертанный мне путь. Я просто страдаю, а не из-за какого-то всемогущего существа. И я просто хочу, чтобы вы оставили меня в покое!Меня жжет изнутри. Ком, размером с наковальню, застрял в глотке и отказывается отступать. Снизу вверх меня пробирает дрожь – колени более не слушают и сколько бы усилий я не прилагал, они все так же дрожат. Куда подевалась моя сила воли? Хотя не думаю, что она когда-то была. Мой голос еще более противен, чем обычно. Невнятные комки слов вылетают и блуждают в церкви. Я знаю, что мне нужно произнести речь на похоронах, но я не представляю как это сделать. Я чувствую себя настолько беспомощным, словно кусок масла на солнце. И таким ранимым, как рыба, оказавшаяся на суше. Передо мною гроб моего отца, человека, давшего мне все и даже больше. Я не чувствую себя полноценным без него. Это странно звучит, но я даже не чувствую себя собой. Вокруг меня собрались ближайшие родственники Якова – моего отца. Они выглядят отстраненно. Я знаю, каждый из них хочет выразить мне соболезнование, каждый подходит и говорит что-то утешительное. Если прислушаться, то их бормотание становиться осмысленным, но я отказываюсь их слушать. После церемонии погребения мы расходимся в разные стороны, словно раньше никогда не виделись. Мне больше нечего им сказать, им, в свою очередь, больше нечего сказать мне. Если бы не смерть, мы бы и не увиделись с ними. Дома теперь по-другому. Знакомые вещи кажутся чужими, и наоборот. Я залезаю в ванную и сижу там до тех пор, пока урчание в животе не начинает пугать соседей. Но мне плевать. Я чувствую себя грязными ботинками, после очень долгой и изнурительной прогулки. Я весь в грязи, которую руками не счистишь. Я изношен и потрепан. Подошву уже пора менять, а шнурки больше не держат в узде. Я засыпаю в ванной. Новое утро – новая жизнь. Завтрак кажется вовсе не таким питательным. Я отбрасываю прочь яичницу и бекон. Я хочу ту овсянку, что каждое утро ел мой отец. Ежедневно он повторял мне простые истины:«Сын, посвящая всего себя чему или кому-нибудь, научись отпускать. Как бы сильно ты не стремился к чему-то, твоя тяга может сделать еще более разрушительный эффект. И напротив, небольшой перерыв может оказать большую пользу, чем месяцы пустых попыток». На его столе всегда был беспорядок, меня удивляло его отношение к своему рабочему месту. Но этим утром меня больше удивило само наличие беспорядка – перед похоронами я убирал во всей квартире. Вчера я не заходил в его комнату, но ручаюсь, там было убрано. Кто-то ворвался в наш дом? «Наш» – повторил я. Теперь уже не наш, а мой. Мне все еще сложно свыкнуться с мыслью, что его больше нет. Кто же сделал этот беспорядок, блуждало у меня в голове. Это было словно тупик, среди бесцельного скитания по коридорам моей жизни. Моя пустая квартира стала для меня символом моей пустой жизни. Кухня больше не была полна пряными запахами. Из спальни не доносилось урчание и наставления. В мастерской я больше не чувствовал запах краски. Холсты остались на прежних местах. Часть картин была готова к выставке, некоторые были не дописаны. При взгляде на вещи отца я хотел умереть. Я ненавидел всех и каждого. Ненавидел людей, которые безразлично проходили мимо. Ненавидел отца, который своим уходом отверг меня. Он наложил на себя руки и при этом не оставил предсмертной записки. Я ненавидел себя за то, что не остановил его. Я мог бы избавить себя от навязчивых мук одним движением острого лезвия, как это сделал он, но я не смогу себя убить, так как слишком слаб для этого. Воспоминания плывут перед глазами, словно вода на порогах быстротечной реки, разбиваются о скалы моих переживаний и по кусочкам собираются в истоках моего сознания. Что-то блокирует их. Что-то внутри меня хочет, чтобы я жил дальше. Основной моей защитой всегда было забвение, и в этот раз оно хотело быть моим врачом. Но я не нуждаюсь в помощи. Я нуждаюсь в объяснениях. Почему все случилось именно так, и почему именно со мной?Ответ на этот вопрос не раз всплывал на похоронах. Одни говорили, что это Бог посылает нам испытания. Другие говорили, что все то, что мы проживаем – мы должны пережить. И это сделает нас теми, кем мы должны стать. А я говорю, что это полнейший бред. Я доказываю: «Это лишь оправдание для страдающих людей. Вот я страдаю, но после этих слов оказывается, что я страдаю не просто так. Это было мне предназначено. Теперь я стану тем, кем должен стать. О, теперь должно стать легче. Как гора с плеч». После таких слов на меня ошарашенно смотрят, а я продолжаю: «Оказывается, есть смысл во всех моих страданиях, представляете? Это Бог так задумал. Он однажды придумал план вселенной и запланировал, что я буду страдать, чтобы потом измениться. Здорово, правда? Теперь так хорошо стало». Возмущенные возгласы слетают с губ, а я настаиваю: «А знаете, вполне возможно, что нет Бога. Нет судьбы. Нет смысла жизни. Просто нет его! И я всего лишь грущу и тоскую, а не прохожу предначертанный мне путь. Я просто страдаю, а не из-за какого-то всемогущего существа. И я просто хочу, чтобы вы оставили меня в покое! «. За спинной проносится: «Тяжелые судьбы у великих людей». Да, это так. Мой отец был великим. Может быть теперь, после смерти, о нем заговорят, кто знает? Он был человеком настроения. Иногда мы с ним не понимали друг друга. Всегда выделялся его особый взгляд на мир, взгляд творца. По мнению многих, он был непризнанным гением. Его работы пользовались спросом, но цена у них была вовсе не шестизначная. Бывали такие периоды, когда он закрывался от всех и не писал картины месяцами. В такие периоды он казался другим человеком – другой взгляд, иные повадки, даже стиль речи отличался. Но при всех его недостатках, я не мог его покинуть. Я чувствовал особую благодарность за то, что он дал мне жизнь. Холодный ветер безмятежно развивает остатки моей юности. Внутренний сквозняк продувает старые, уже пыльные воспоминания, при затрагивании которых возникают первобытные чувства. Я никогда не был уверен в завтрашнем дне или в том, что впереди меня ожидает только радуга, но я всегда был уверен в своем отце. Я был уверен в том, что он будет со мной до конца. Мне никогда не приходилось ожидать от жизни слишком многого, а все благодаря неисчерпаемой поддержке со стороны самого родного и понимающего меня человека, который совершенно внезапно выпал из моих серых дней. И с большой опрометчивостью в голове, я перебираю всевозможные варианты причин произошедшего. Порой хуже неизвестности и быть ничего не может. Каждый день я замечал в нем изменения. Незначительные отличия, которые вскоре послужили кардинальному перевоплощению. Я видел, что с ним что-то происходит, что-то гложет его уже долгое время, что он страдает от чего-то день за днем, пытаясь раскрыть сюжет своих переживаний посторонними способами, но моя боязливая натура предпочла оставаться в стороне. Я был уверен в его силах. Он не единожды спасал меня, стало быть, был в силах спасти и себя. Но оказалось совсем иначе. Мы не делились друг с другом секретами, но он видел меня как на ладони, а я блуждал догадками, что творится в его голове. Мое утро проходит нечаянно и безобразно — все мои действия небрежны, не имеющие смысла и не ведущие никуда дальше. Я лишь повторяю одно и то же день за днем, не имея конкретизированной цели, надеясь дождаться чего-то нового, невообразимо нечеткого события, переломного момента иль внезапно образовавшегося поворота на дороге моей жизни. Хоть я и работаю фотографом, и на первый взгляд эта работа кажется невероятно легкой, большую часть времени я вовсе не снимаю, а просто проявляю снимки. В маленькой темной затхлой комнатушке мне доводится проводить львиную долю всего своего времени, что неоспоримо вводит в отчаяние. Я предпочел бы ездить в захватывающие места и фотографировать какие-нибудь необычные пейзажи, интересных людей, но начальство видит во мне затворника, способного лишь на черную работу. И не сказать, что я удивляюсь этому, я уже поведал о том, что таланты обошли меня стороной, но в этих поручениях есть бесчестность и даже доля жестокости. В офисе было как-то непривычно. Я чувствовал себя не в своей тарелке после похорон. Вновь стаей волков меня атаковали сомнения. Подкожной иглой неопознанности меня пытали только что приобретенные страхи. В голову прокрадывались непостижимые идеи и замыслы. Внезапно у меня возникло диковинное жамевю, но эти люди, эти недовольные лица мне до боли знакомы. Мимо проплыла вечно хмурая и тучная Клавдия, как всегда озлобленная неразберихой в личной жизни и неудачным выбором карьеры. У нее всегда такой замученный и уставший взгляд, будто она уже годы переживает собственную гибель. Взмахнув длинным черным плащом, Клавдия стряхнула с него прозрачные капельки только что громыхавшего ливня, и привычно скривившись, повесила на свой стул, не сказав никому ни слова, наживая себе новых неприятелей. Она не просто не поздоровалась со мною, нет. Это было абсолютное игнорирование. В дебри моего сознания прокралась злоба и с лихвой оторвалась на моем настроении, из-за чего немедля я направился в свою каморку. Над моим незаконченным заданием потела моя сменщица. Дело это не сложное, но очень кропотливое. Важно точно совершать определенную последовательность действий. Иногда это утомляет. В такие моменты я обычно начинал фантазировать. Сидя в темной комнатушке, это легко удается. Я представлял, как летаю над лесной рекой. Пролетаю у самой воды и слегка касаюсь ее ладонью. Затем река обрывалась – там был водопад, и я летел вниз быстрее, чем вода, и окунался внутрь, достигая дна. Я не хотел отвлекать свою сменщицу, а тем более пугать ее. Нередко ко мне в голову забирались мысли об умышленном нанесении вреда человеку, но это был не тот случай, да и к тому же вышло совершенно наоборот. Мой силуэт вознесся танцем в отражении единственной тусклой лампочки и комнатка облачилась во вражеский наряд. Зловещая тишина сыграла со мной недобрую шутку — мои шаги привели сменщицу в испуг. Имея недостаточно крепкий характер, но натренированный инстинкт самосохранения, отвлекшись от дела и резко повернувшись в мою сторону, она громко завопила и плеснула раствор для проявления прямо мне в лицо. В тот момент она будто бы задела рецептор, находившийся в моем теле, который отвечал за непонимание, и он сразу же взбесился. Да, было больно. Невероятно больно. Если бы я был из тех мужчин, что терпят боль, то я все равно не смог бы сдержать крик. Я схватился за лицо руками и попятился обратно. На крик прибежали мои коллеги, затем подошло начальство. Я стал объяснять им, что решил пораньше вернуться на работу из-за ошибочного предположения того, что она поможет мне прийти в себя. Они внимательно посмотрели на меня, а затем одна из этих выскочек, сверкнув своей новой вставной челюстью, отвела меня в сторонку и учтиво предложила поскорее обратиться за медицинской помощью. Она был права, временить с химическим ожогом было нельзя, поэтому я поспешил в больницу. Там мне без лишних вопросов наложили бинт, который скрывал мое лицо. Мне сказали, что ничего серьезного нет, нужно лишь дать коже время зажить, а бинт спасет от попадания инфекции. Возможно, мне следовало бы всю жизнь ходить в маске. Я снова дома, снова в ванной, снова в дерьме. У меня нет ни сил, ни желания двигаться. Я просто лежу в воде. Кожа становиться дряблой, обвисшей, словно у старика. Сейчас я себя именно так и чувствую. Будто мне лет 60. Я стар и одинок. Разочарован в людях и утомлен жизнью. Часть раствора попала мне в глаза, и теперь они красные от раздражения. Мрачные, приглушенные тонким зернистым ультрафиолетом мысли о минувшем не оставляют меня с собой наедине ни на мгновение. Я полностью отдаюсь им и проваливаюсь в заблудшую яму, полную тьмы и торчащих со всех сторон острых корней близь посаженных деревьев, беспощадно терзающих мою плоть при каждом прикосновении. Она глубока, но внутри нее нет ничего, что могло бы сдержать меня от побега. А я никуда не бегу. Мне предоставляют благоприятствование, предлагают выбраться с помощью лестницы или веревки. Но я продолжаю сидеть на месте. Я не вижу смысла выбираться. Мне и здесь хорошо. Я могу стать зависимым от психологической боли. Такое чувство, будто я мазохист – я причиняю себе боль, думая о потере. Я знаю, что мне от этого лишь хуже, но тем не менее, я обедаю, вспоминая об отце. Я гуляю по городу, думая об отце. Я чувствую себя комком снега, который катиться и катиться вниз, увеличивая свою массу. Так же и я стремительно лечу вниз, думая о папе слишком много. Может это нормально, но мне кажется, что слишком много отца в моих мыслях. Я хочу потеряться в прошлом. Прогуляться в парке с мамой. Она-то всегда верила в меня. Порой она говорила:«Марк, взгляни на своих друзей. Ты должен знать, кто есть кто на самом деле. Но самое важное, ты должен знать, кем являешься ты сам». Я отвечал маме, что хочу быть актером. Хочу играть в театре. Хочу получить признание и обожание. Хочу видеть тысячи поклонников по всему миру. Скорыми бликами бегло проплывают воспоминания в моей голове. Что-то внутри блокирует мою маниакальную зависимость. Я знаю, что мне нужно продолжать идти вперед. Я чувствую себя уверено, когда представляю себя победителем. Но для того, чтобы побеждать, необходимо избавиться от своей одержимости, которая мнимо разливается по нутру, и постараться стать разносторонним. Я никогда не был победителем. Моя мама ушла от нас. Или это отец ушел от нее. Сложно сказать, на самом деле. Вся проблема была в Адаме. Я его ненавидел. Самовлюбленный Адам появился в жизни моего отца совсем внезапно и стал вдохновением на написание его лучшей картины. Она до сих пор стоит в мастерской. Адам был чертовски привлекателен. Он хотел стать художником, так они и познакомились с отцом. Это та нить, которая крепко связала их на длительное время. Отец всегда хотел видеть во мне художника, но все, на что я был способен – фотографировать. В остальном я бесполезнее бруска дерева. Адам же, напротив – был талантлив, словно продал душу дьяволу. А может, так и было. Его обаятельная улыбка красовалась в мастерской каждый день. Я не мог терпеть этого напыщенного отцеугодителя. Этого высокомерного семьеразбивателя. Но надо признаться, картина, вдохновленная натурщиком, становилась воистину прекрасной. Жаль, она не будет дописана. Пасмурно снаружи, пасмурно внутри. Несколько дней беспробудного непрестанного дождя ранее были способны отрезвить меня, но я все еще пьян от своих собственных мыслей. Они глубоко въелись мне под кожу и в неограниченной дозировке дурманят меня своим хмельным влиянием. Все те же мысли о неизбежном, которое так внезапно меня настигло, и так же внезапно сломало, необратимо повредив мое хрупкое мировосприятие. Я засыпаю, думая о своей никчёмности. Оклемавшись от крепкого сна, так ласково предоставленного мне горстью снотворных препаратов, я снова начал борьбу за свое жалкое существование. Пройдя всего пару шагов вперед по коридору, я услышал нечто ошеломительное. Тонкая воздушная струйка карамели полилась мне в уши, на время заглушив все мои терзания и дурные мысли. Машинально я побрел далее по коридору, следуя за дивной мелодией и прокручивая в голове воспоминания связанные с ней. Насколько я помню, это любимая мелодия моего отца. Да, на самом-то деле, я отлично это помню, но изо всех сил пытаюсь забыть. Она вновь напомнила мне о недавних событиях, которые продолжают держать меня на поводке. Мелодия, напоминающая летнюю ночь, проведенную у прохладного моря с бокалом хорошего вина в компании овевающего со всех сторон тропического бриза и всепоглощающего, такого проницательного лунного света лилась будто отовсюду. И снова я погружаюсь в атмосферу скорби, душераздирающих воспоминаний. Лишь немного пройдя вперед, по звонкости ее исполнения я понял, что исходит она из большой, просторной комнаты, где акустика проявляет себя наилучшим образом. В нашей квартире это была самая крайняя комната с заколоченными окнами – отцовская мастерская, где он создавал и хранил свои произведения, коими нередко гордился, нежели наоборот. Мой отец имел дар взглянуть на свое или чужое произведение совершенно объективно, без предначертанного обоснования и оценить по достоинству, в отличии от большинства предубежденных людей. Однажды он посмотрел на только проявленные мною первые снимки, сделанные на старенькую серебристую мамину камеру, и без всяких упреков и зазрений совести, глядя в большие, утомленные глаза ребенка, жаждущего наставления, голосисто произнес:«Есть вещи, в которых ты сможешь проявить себя по достоинству. Есть искусство и его подражатели. Ты никогда не сможешь проявить себя в пародии на искусство». Должно быть, мне следовало обидеться на него и возненавидеть до конца своих дней, но произошла обратная реакция — я зауважал его как никогда раньше и временно отложил свое увлечение, заменив его изучением живописи под отцовским руководством. Дойдя до широкой двери из темного дерева, я с легкостью распахнул ее, уже надеясь лицезреть что-то невероятное: живого, целехонького отца, сидящего за столом и создающего эскиз к будущей не менее чудесной работе, без участия ненавистного Адама и без постоянных ссор с мамой; может, его призрака, неупокоенную душу, жаждущую бесцельно преследовать своих близких. Но пред моим взором открылась не столь мистичная картина. У ветхой ольховой стены, которая уже давно нуждалась в лечении из-за удивительной сырости с этой стороны квартиры, стоял старенький пыльный проигрыватель, на котором, точно планета по своей оси, если на нее взглянуть отдаленно, сверху, неторопливо вращалась избитая временем виниловая пластинка. Естественно, я был повергнут в шок. Во-первых, я не помню, когда в последний раз видел его и насколько давно слышал этот кристально чистый звук. Во-вторых, я уверен, что проигрыватель был включен не моими руками. Мною тут же овладели противоречивые эмоции: одновременно я почувствовал и страх, и удивление, и диковинное любопытство, вместе со встрепенувшейся ведомостью в мистических явлениях. Но пиком моего изощренного поражения было кое-что иное. Обернувшись в сторону мольберта, на котором был закреплен холст с неоконченной картиной отца, активным помощником в работе над которой был Адам, я лицезрел конкретное продвижение в ее написании. Я помню, какой она была буквально вчера. Мазки окружали человека, его фигура, одежда были почти закончена. Сейчас же были дорисованы молодые сияющие руки. Мистические ладони переливались на солнце, словно искажённое отражение самого себя, в стремительно проезжающей машине. Оставалось лишь дописать лицо. Краски еще не успели высохнуть, стало быть, ночью здесь кто-то был. И не просто ворвался в дом, а писал картину отца в его неповторимой манере. Я не мог осознать происходящего. Мои холодные пальцы прикоснулись к холсту – да, все верно, краска была еще мокрой. Обычно масляная краска сохнет один день, при жаре. Если в комнате холодно, то картина может стоять промокшей днями. Рядом с мольбертом лежали кисти отца, это был мой подарок на день рождения. В голове было слишком шумно, словно я залез в осиное гнездо. Мыслей так много, что я не могу разобрать ни одной. Вот пролетает одна – кто мог продолжить писать картину? Друзья отца? Бред. Никто даже не пришел высказать свои соболезнования после похорон. Летит другая – Адам сейчас лежит в дубовом гробу. Вероятно сейчас черти прожигают его продажную душу. Кто же остается? Вылетает третья оса – я сам? Очень в этом сомневаюсь. Даже если я и лунатик, как же я смог бы творить столь совершенное искусство? Мои руки никогда не будут способны на подобное. И тут медленно и неуверенно подлетает еще одна – а что, если это отец? Может его дух еще тут? Бродит по дому, словно по темнице своего сознания, и ищет выход. Ведь говорят же, что самоубийцы в рай не попадают. Вполне возможно, что его дух не нашел покоя, и он решил вернуться в этот гниющий мир.

Я ухожу. Я нуждаюсь в свежем взгляде, мне нужно отрезветь от увиденного. Машинально иду по давно знакомому мне маршруту, который когда-то показали мне мои родители. Мы гуляли по этим улочкам и болтали, потеряв чувство времени. Этот город всегда напоминал мне муравейник – столь много хаотичного движения вокруг, что расслабиться невозможно. Тебя окружает туман рекламы, толпы людей, тонны машин. Я сбегаю к набережной в надежде, что река смоет мое помутнение, что она унесет грязные мысли на дно. Сейчас тут особо активно – большие компании людей проходят мимо, не замечая меня. Я становлюсь невидимкой. Молодые девушки больше не бросают на меня взгляды. Я чувствую себя так, будто мир игнорирует меня. Словно я уже вышел из игры. Я бесполезен и не поддаюсь ремонту. Между отцом и сыном всегда есть специфическая связь. Я отчетливо помню, как он пытался привить мне свою страсть к живописи. Он просто хотел показать мне насколько это дело важно для него, в то время когда я имитировал интерес. У меня свои зависимости. С самого детства я учился черчению, низменно пытаясь заслужить его похвалу. Нужда в его поощрениях со временем стала перманентной, приравнивалась к необходимости дышать кислородом. Но слышать мне их доводилось не так часто, как хотелось. Уж так вышло, что я не наделен талантом к рисованию, коим владел он. И это меня расстраивало. В плане общего рода занятий у нас было не много точек соприкосновения. Плавно переливающиеся интересы горели синим пламенем. Я был восхищен простотой, но в то же время изысканностью произведения, созданного одним щелчком кнопки. Вспышка, и момент навсегда останется на листке бумаги. Так вот, как я говорил, во всем всегда был виноват Адам. Это из-за него мама ушла от нас. Спустя две недели работы над картиной я стал замечать, что наш натурщик проводит слишком много времени с Офелией — моей мамой. Частенько я становился очевидцем их флирта, что в принципе бросалось в глаза, но не казалось преступлением против морали. Сначала я не стал придавать этому большого значения. Но в моих мыслях уже зародилось подозрение. Почему она отвечает ему взаимностью? Разве она больше не любит отца? Именно с этого все началось. Чуть позже меня это заметил и мой отец, но мама усердно утверждала, что он болен, что это, скорее, его сознание ему изменяет. Отец все твердил и твердил про предательство. Его сильно задевали ее обвинения в невменяемости, из-за которых его и без того разъяренный стан нуждался в успокоении. Недолго он находил его на дне бутылок дешевого алкоголя в местном баре. Затуманенный и размякший в спиртном разум выдавал поражающие размышления и поступки. Офелия лишь устало отводила измученный взгляд и говорила, что отец не в себе, продолжала настаивать на чистоте своих действий. Она ушла, когда отец обвинил ее в измене с Адамом. Наш натурщик появился словно из ниоткуда. Я был его полной противоположностью. Его повадки, его таланты, его харизма. Все, чего не было у меня, имелось у Адама. В моих воспоминаниях навсегда остается тот самый холодный вечер, когда произошла драка между отцом и Адамом. Они так сильно друг друга поколотили, что оба стали неузнаваемы. Синяки заплывают под глазами, опухшие щеки скрывают твои скулы, а подбородок разбит в кровь. Смотришь на Якова, затем на Адама, и не знаешь кто из них является твоим отцом. В итоге, после этой очередной сокрушительной ссоры, она исчезла, оставив после себя лишь напрасные надежды, жалкие воспоминания и банку персикового джема. Мои мысли прерывает кто-то стоящий в нескольких шагах от осыпающегося дерева под ярким детским зонтом с глупой иллюстрацией. Нагнетающую обстановку вдруг разбавил престранный персонаж. Я был готов взорваться на месте, вспыхнуть засохшими воспоминаниями, так едко въевшимися в мои внутренности и постепенно обжигающими все мое существо. И внезапно образовавшийся панический испуг, бросившийся на меня у мольберта, подталкивал меня к резким действиям, на которые я в принципе никогда не был способен. Я повернул голову в его сторону и чуть оступился, настолько удивительным был его наряд. Это был высокорослый, но худощавый мужчина средних лет с улыбкой дьявола. Его достаточно неброский черный парадный костюм был дополнен массой ярких, врезающихся в память аксессуаров. Одной из важнейших частиц его неповторимого образа был небольшой, довольно скромный бежевый фетровый плащ, заляпанный чернилами и явной одержимостью шоколадом. Он был изображен на его полупрозрачном зонтике, вальяжно разбросанный на некрупной тарели, был изображен на брошке, и даже глаза его отдавали определенной манией или нуждой в мании. Вдруг всю набережную, будто с помощью каких-то дивных чар, окатило сильнейшим ливнем, и весь сброд стал разбегаться кто куда. Только он продолжал стоять на том же месте и улыбаться так, будто ему посчастливилось осуществить свое заветное желание. Легкими, манящими движениями он зазывал меня под зонт, уже промокшего до нитки, но все еще стоящего и внимающего его неповторимое очарование своенравности. Сомнительные типы чересчур часто врываются в нашу семью, которой больше нет. Взять того же Адама — кто он? Что на самом деле ему требовалось от моего отца, моей матери? Кем он был до этого? Я до сих пор не знаю ответов на эти непостижимые вопросы. Он исчез, а я слишком многого не знаю. – Сэр, вам следовало одеться поплотнее. Разве вы не видели, какие тучи надвигались в эту сторону? – гнусаво протянул он и все догадки о его излишней очаровательности тут же растаяли. С его стороны повеяло наигранной настойчивостью и поддельной элегантностью. В то же время всего парой робких движений он приоткрыл занавесь к своей неуклюжести. – Кто вы?– Меня зовут Карл Востых, – вознесенно произнес он. – Волшебник и медиум в пятом поколении, – сразу видно, что он гордится собой и своей родословной. Изначально его слова меня чертовки удивили. Я маялся одним злосчастным вопросом и ответ тут же поспешил ко мне. Или точнее, средство ответа. – Вы простудитесь, и кому от этого станет легче? Вы о своих родных-то подумали?– Да какая вам разница?! – я кинул взъерошенный взгляд в его сторону, будто на мгновение увидел в нем что-то душераздирающе гадкое, а затем вдруг выдал: – Моих родных это больше не побеспокоит. – О, почему же не побеспокоит?Сначала я захотел развернуться и уйти, потому что этот разговор не сулил мне ничего хорошего. Но некое любопытство тут же взяло меня под свой контроль, и следующие действия происходили под влиянием желания разузнать что-нибудь об этом странном существе, и возможно, отвлечься от обжигающего непонимания. – У меня больше нет родных. – Сочувствую, – буквально прошептал он, склонив глаза вниз, а затем резко поднял их – Они погибли?Он не боялся задавать провокационных вопросов. – Отец погиб, – на вздохе произнес я и наконец-то стал под его несуразный зонт. Почему-то на его лице я не заметил ни доли эмоций. Будто его совершенно не удивило, что моего отца больше нет. Будто это нормально, в порядке вещей. Но я не принял это на свой счет как оскорбление и лишь сильнее загорелся любопытством. Мы сделали пару шагов на пути к полусухой вишневой лавке, которая все это время находилась под листвой томящегося за оградой дерева. Я больше не имел нужды в разговоре с ним, но во мне уже разгоралось новое желание. Я подумал, возможно, именно он сможет разрешить мою непонятнейшую ситуацию, возникшую так нежданно. Несмотря на то, что я не верил в судьбу и бога, возможно, мне удастся узнать правду именно таким своеобразным способом. Ведь именно в ней я сейчас нуждаюсь. В правде. А возможно, я нуждался в ней всегда, не только сейчас. Именно поэтому мне и нужна помощь. Правду не выведать из воздуха, иной раз приходится верить в самые невероятные вещи. Особенно, когда тебя настигает отчаяние. – А как же ваша жена? Иль вы холост?Меня малость поразило его предположение. Неужели с самой молодости нужно бежать под венец?– Нет у меня никого, – невозмутимо отрезал я и присел на лавку. Я мог спугнуть его своей новоприобретенной резкостью, пришедшей вместе со сжимающими воспоминаниями об ушедшем, но напротив — каким-то чудом мне удалось его заинтересовать, и тогда помощь сама обратилась ко мне:– Должно быть, вы очень скучаете по своему отцу, – в ответ я кивнул. – У вас не осталось вопросов к нему? – ненавязчиво спросил Карл, и я сразу понял, к чему он клонит. Возможно, именно таким способом — блуждая по сентиментальным окрестностям города в поисках разбитых горем горожан, он и находит себе клиентов. – Между нами осталась пропасть недосказанности. И если бы у меня была возможность еще раз поговорить с ним, то это спасло бы меня от мук одиночества. – Ваша проблема мне ясна, – напыщенно произнес он и жиденько ухмыльнулся, – Вам просто необходимо поговорить. И все сомнения вас покинут. И все эти страдания вас больше не побеспокоят. – Это возможно?– И это вы спрашиваете у меня?! – он ветрено рассмеялся и хлопнул в ладоши, – У медиума в пятом поколении?! Конечно же возможно! И видно, что в данной ситуации это просто необходимо. – Я думаю, его дух блуждает в нашей квартире… – неуверенно начал я, но он с резким радостным хохотом меня перебил:– Так! Хорошо! Рассказывайте все!– Уже не первый день я замечаю разные несостыковки, мелкие изменения. Вещи меняют свои места, растения поливают сами себя… – продолжил я, а затем на секунду замешкался. – Продолжайте!– А сегодня из его мастерской я услышал мелодию, исходящую из проигрывателя. С уверенностью могу заявить, что я даже не знал, куда отец в последний раз его запрятал. – Похоже, что он действительно к вам вернулся, – пролепетал он довольно. – Но самое удивительное, – вдруг оживился я, и мои слова стали звучать громче, четче, – картина, которую ему не удалось закончить при жизни, стала преображаться. Видно, он хочет ее закончить. Мне кажется, что это все-таки он. Никто иной не способен сымитировать его магические руки. – Ситуация мне ясна, – после этих слов, погода стала меняться — жуткий ливень резко прекратил терроризировать город, а блеклое солнце лениво пустило свои тусклые лучи. – Но для того, чтобы узнать, правда ли это ваш отец, и длятого, чтобы поговорить с ним, мне нужно побывать в вашей квартире. Он спрятал свой зонт и мы встали с лавки. Я принимал во внимание весь риск, оберегающе предоставленный мне моим предположением, но больше всего мне хотелось все узнать, не внимая позывов разума о возможности катастрофических последствий. – Да, нам немедленно нужно отправиться туда! – вдруг воскликнул я и несколько метров промчался вперед к своему дому, но опомнился и добавил: – Кстати, меня зовут…– Да-да, я знаю, – он вновь меня перебил, – тебя зовут Марк. Идем же!Я вмиг переполнился верой в него, и волшебное настроение чутко стало разливаться по моему усталому телу. Молниеносно на моем лице заблистала редкая улыбка, но лишь на несколько секунд. Затем я окинул беглым взглядом все вокруг и наткнулся на бейдж с моим именем, привольно болтающийся на моей старой голубой рубахе. Оказывается, что не заморачиваясь с утра, я накинул вчерашние вещи. Но мою веру уже было не остановить. Я непоколебимо вбил себе в голову надежду на такой желанный ответ. Когда мы добрались до моей квартиры, я окончательно врос в эту магическую атмосферу таинственного ясновидящего. Я был уверен в его силах, как в пальцах на своих ногах. Да и почему нет? Помню, еще в пятилетнем возрасте на той же бирюзовой набережной к нам с папой, точно касатка среди планктона, подплыла завешанная узористыми платками гадалка и стала нашептывать мне мое будущее. Просто так схватила меня, запуганного малахольного юнца, за руку и стала твердить мне о больших свершениях, настойчиво утверждать то, что я обязательно стану Кем-то в творческой сфере, именно с большой буквы Кем-то. Отец все стоял в стороне и хохотал с моего искривленного от удивления лица. А может, он смеялся с ее слов. Возможно, сегодня мне удастся это узнать. Я, не медля ни на секунду, повел его в мастерскую. Ведь именно там происходят все чудеса. – О, я чувствую что-то… – стал молвить медиум, водя по воздуху руками и разглядывая все вокруг. – Я чувствую чье-то присутствие… Определенно, точно! Точно, определенно!– Что? – вдруг сорвалось с моих губ. Я завороженно наблюдал за каждым импульсом в фалангах его пальцев и внимал каждый немой шорох его губ. – Что вы видите?– Тссс! – он приставил палец ко рту и кинул на меня разгневанный взгляд. – Вы можете спугнуть его!Я стыдливо оступился и чуть не поддался своей неуклюжести, но вовремя удержал равновесие и не упал на холодную плитку. – Мне кажется, что здесь находится молодой человек. «Адам?!» – вихрем пронеслось в моих мыслях. Мне захотелось выкрикнуть это имя, но я уже был пристыжен званым гостем и поэтому смолчал. Всего несколько минут работы ясновидящего и я уже похож на яичницу под горячим солнцем — мне невероятно жарко. Даже не так, мне просто немыслимо жарко от его, казалось бы, пары невнятных предположений. Карл повернулся ко мне передом и увидев мое вспотевшее, изнемогающее лицо, улыбнулся и заиграл черными густыми бровями. – Да! Здесь есть молодой человек, – продолжил он метаться по комнате. – Он неприятен вам, не так ли?Не успел я положительно кивнуть, как он подпрыгнул к той самой незавершенной картине и будто бешеный, страдающий пес взвыл следующее:– Я вижу его! Это он! Это точно он! Ваш отец! Он здесь! Он точно здесь!От этих слов меня окончательно укачало. Резкие, несуразные движения медиума, его образ, вопиюще горящий голос и такие нужные мне слова просто мгновенно взорвали мой привыкший к тихой, никчемной жизни мозг. – Ну же! Задавайте вопросы! – не отрывая бледных рук от холста, он повернул ко мне длинную шею и я тут же заметил, что его глаза будто светились, – Быстрее, пока он находится в поле моего зрения, пока я могу к нему обратиться!Мои мысли смешались в салат привокзального формата. Из них можно было сделать несвежий, отвратительный на вкус и запах бутерброд, и выбросить в мусорный ящик за дешевой забегаловкой на окраине, где его сможет подобрать единственный человек, которому вероятно было бы приятно выслушать их основание. Что мне нужно спросить? Какой ответ вновь подарит мне спокойный сон? -Ответ, на какой вопрос может вернуть меня в прежнее состояние? Тонна вопросов взвалилась на мои хрупкие плечи. Я не мог выбрать что-то одно. Не мог определиться с таким трудным выбором. – Задавай же хоть что-нибудь! – взъерошено замотал головой мистер Востех. – Он верил в меня? – не обращая внимания на советы внутренних голосов, бездумно выронил я. Видно, именно этот вопрос может подарить мне долгожданный покой.

– Что? – раздраженно крикнул он. – Что вы имеете в виду?– Верил в то, что из меня может что-то выйти? Верил в то, что я смогу покорить сцену большого театра? Верил ли в мой выбор? Он верил в меня? – на мои покосившиеся глаза уже буквально подступали горькие слезы, настолько я был эмоционален, настолько бурно реагировал на каждое событие. Это досталось мне от матери. – Погоди, погоди… – медиум снова отвел от меня раздраженный взгляд и всей силой уперся лбом в сухой край холста. Его длинные тощие пальцы стали шариться в кармане набухшего от дождя плаща, а сам он нашептывал что-то в невидимую пространственную воронку. Выхватив из кармана маленький серебристый звоночек, он стал трезвонить в него что есть мочи и при этом продолжал громко говорить: «Прошу прощения, сэр, но мы вынуждены вас побеспокоить. Вы заставили недурно поволноваться своего сына. Он теперь похож на альбиноса. Мне кажется, что теперь вы могли бы одарить его лаской за годы послушания и верного служения. Ответьте лишь на один его вопрос: вы верили в его силы, касающиеся актерского мастерства? «В этот момент меня посетила катастрофическая жажда. За это время я потерял слишком много жидкости, истекая пекущим потом. – Ты слышал? – обернувшись, Карл шепотом обратился ко мне, и снова на его лице проскользнула мимолетная улыбка. – Он говорит. – Что он говорит? – зачарованно прошептал я в ответ. – Цитирую: «Я всегда был чрезмерно строг с тобой, дорогой мой Марк. В наших отношениях было море взлетов и падений. Ты мог гордиться мной, а я тобой. Но у нас такого не было. Ты гордился мною постоянно, беспрекословно, не взирая на мой характер и обстоятельства, а я тобой нет. Или точнее, я не мог этого показать. Иначе ты опустил бы руки, ты не работал бы над собой. Пойми меня правильно, это один извсеми известных способов воспитания сильного человека. И теперь, когда я больше не могу тебя воспитывать, а тебе больше некуда тянуться, я могу с уверенностью заявить, что я всегда был горд тобой. Я всегда был уверен в твоих силах и твоем таланте в театральном искусстве», – возвышенно произнес мистер Востех и на выдохе изнеможенно упал на пыльное, обернутое целлофаном старческое кресло. Я не мог поверить своим ушам, хотя так хотел. Тонкой линией утреннего рассвета неповторимо разошлись мои губы и на моем уже холодном, перегоревшем от переживаний лице засверкалагромоотводящая улыбка, совершенно иная, искренняя и неподдельно чистая, что в моем случае случалось редко. Губы — чуть ли не единственное, что было видно под моими бинтами. Я узнал. Ощущение, будто проник по ту сторону мира и впитал какие-то невообразимые эфиры, от которых меня дурманит. Я наконец узнал, что отец верил в меня. Он не покидал веры в меня до своего трагического конца. А это значит лишь одно — я могу смело брать ситуацию в свои руки. Теперь я могу делать то, о чем так безнадежно мечтал, о чем бредил во тьме ночной, о чем видел красочные, будоражащие воображение сны и таинственные ведения. За работу мистера Востеха мне пришлось отвалить немалую сумму. Но признаться, это того стоило. Мое сердце теперь спокойно. Моя жизнь должна кардинально измениться. Приняв наличные из моих трясущихся рук, он напоследок зверино улыбнулся и устало поковылял в затемненный переулок. Я – сияющие доспехи рыцаря. Я – довольная улыбка миллионера. Я преисполнен доселе неведомым мне чувством уверенности, подрывающем мою стабильно безуспешную жизнь. Если бы мне дали двойную дозу снотворного, то вряд ли оно смогло бы остановить меня от похода в театр. Я вхожу в грандиозное по своему архитектурному замыслу здание, в котором обитают элегантность и роскошь, в котором перерождается всем издавна известные истории в доселе невидимом свете и рождаются альтернативные вселенные. Как же сильно я мечтал увидеть наизнанку столь гармоничный мир героев и красавиц. Лицезреть утопию за кулисами было для меня восьмым чудом света. А участвовать в ней и вовсе немыслимо. Под влиянием воодушевления я двигаюсь по неизвестным мне коридорам и достигаю класса актерского мастерства. Сейчас тут происходит приготовление к новой пьесе. Здесь господствует бардак и хаос, но он кардинально отличается от такового в городе. Здесь витает атмосфера сплоченности и жизнерадостности. Или это просто у меня столь хорошее настроение?Влиться в эту обстановку и попытаться проявить себя — не удел моих возможностей, предоставленных этим волшебным местом, а лишь часть тягучего наслаждения попытки перерождения в живое произведение искусства. Зачастую в юности, не отрывая глаз от своего отражения в зеркале, принимая во внимание ошибки мимики, ораторские оплошности, я занимался самообучением, несмотря на то, что это дело было для меня, можно сказать, под запретом. Теперь все совершенно иначе, все стало сложнее и за моими ошибками будут наблюдать профессионалы. Я просто обязан раскрыть им всего себя, всю свою тончайшую натуру и доказать, что мое бренное существование хоть чего-то стоит, что я не просто так появился на свет. Скоро начинается урок актерского мастерства, после которого выберут третьестепенных персонажей пьесы. Я включаю все свое обаяние, на которое только способна моя сущность, с целью поразить окружающих. – Эй, ты, в голубой рубахе, теперь твоя очередь! – костлявой рукой торопливо подзывает меня к себе учитель с шелковистыми седыми волосами, собранными в конский хвост. – Давай ты изобразишь солдата в окопе. Мгновенно я ориентируюсь и соображаю падение на пол, стараясь скорчить лицо, отображающее одновременно и страх, и гнев, и патриотизм. Выходит какая-то нелепость. Он просит меня встать и для начала избавиться от моей маски в виде свежих бинтов, скрывающих мое безобразное телесное увечье. Учитель спрашивает мое имя, род деятельности. «Вероятнее всего, его заинтересовала моя игра! « — тут же эхом отдалось у меня в голове. Я, не скрывая радости, представляюсь Марком Куммером, фотографом в журнале «Дэйлиз-Дью». «Мне 23 года, и я всю жизнь мечтал стать актером. С раннего детства я представлял себя на сцене. Сейчас я молод и перспективен, а главное – горю желанием развиваться и учиться! « – сказал я. Учитель усмехнулся, а затем добавил: «В тебе что-то есть, старик. Приходи завтра на 2 часа дня, будешь учиться дальше. Может, и выделим тебе роль». Я снова одеваю свою маску и ухожу довольный до чертиков. Думаю, мы с ним подружимся. Он уже стал неформально называть меня, будто я его приятель. От него исходит некая положительная, воодушевляющая энергия, от которой я чувствую себя увереннее. После победного ужина, я обнаружил у себя резонную необходимость в пополнении энергии и взвалился на перистую подушку, перед сном вспоминая сегодняшнюю встречу с медиумом, давшую мне желанное умиротворение, и, конечно же, поход в театр, определенно давший мне радость тысячи солнц. Я словно заново родился! Сегодня важный день – это новая страничка моей жизни. Я знаю, что должен воплотить свою мечту в жизнь. Я понял, ради чего я жил. Это моя высшая задача. Теперь я должен посвятить всего себя этому делу. Мигом собравшись, мне довелось мчаться на прежнюю работу, которая больше не могла удержать меня, отныне я не имел надобности терпеть ее издевки. Удивительно дождливая погода все так же грозно нависала над грустным городишкой. В транспорте так же отвратно, как и снаружи – люди пачкаются, а затем несут грязь внутрь. В итоге, я еду в болоте, вместе с безликими особями. Какой-то парнишка уступает мне место. Видимо, я выгляжу не лучшим образом. Я слегка не выспался. Сон не давался мне, ведь весь мой разум заполняли мысли о будущем – гастроли, путешествия, фанаты. Конечно, это будет не сразу, но все же благодаря моему упорству я стану успешен. На удивление, я уверен, что смогу покорить сцену большого театра. Не зря же отец верил в меня. Передо мною вновь предстало безучастное лицо все такой же отстраненной и брезгливой Клавдии. Она бросает на меня отрывистый взгляд и продолжает что-то набирать на ноутбуке своими длинными черными когтями, при желании которыми можно убить надоедливого сотрудника или случайного прохожего. Я иду прямиком в кабинет вечно занятого или, по крайней мере, делающего такой вид начальника. Доброе утро, говорю я ему. Невозмутимое лицо медленно поднимает глаза и осматривает меня, затем произносит:– О, доброе утречко! Как ваше лицо? Ожогов не осталось?– К счастью, нет. Я пришел сказать вам, что нашел дело своей мечты и теперь хочу уволиться. Были приятно с вами поработать. – Уволиться пришли? – усмехнулся он, затем издевательски добавил. – Удивительное заявление, ведь вы у нас никогда и не работали. Так что не задерживаю. Такого ответа я не ожидал, и ответить было особо нечего, поэтому я просто молча развернулся и ушел. Надо же, «вы у нас никогда и не работали». Да, я не был работником месяца, но позвольте, каждый хочет, чтобы его труд ценили. Настроение существенно упало, и я решил поспешить в обитель вымысла и маскарадов. Взбежал по мраморным ступенькам, ведущим к новой жизни, и залетел в класс. Сейчас тут было слегка мрачно – свет не был включен, и в атмосфере полумрака задумчиво стоял преподаватель, рассматривая стопку бумаг в руках. Только подле его стола горела одинокая лампа. Я поздоровался и спросил: «Можно ли начать раньше? «. – О, это ты, – он обернулся и поправил свою прическу. Он говорил очень тихо, почти шептал. – Я сейчас занят, сходи пока что на регистрацию в третий кабинет. Там сидела очень статная женщина за компьютером. Я стал бережно заполнять анкету, раздумывая, какой псевдоним хорошо подошел бы мне. Я вот подумал, неплохо было бы притвориться кем-то другим. Думаю, и искренне надеюсь, что не ошибаюсь, у меня отлично получается притворяться. Иначе я б и не совался в этот прелестный мир перевоплощения. Выбирая псевдоним, я могу стать кем-угодно — американцем, французом, итальянцем. Внешность будет указывать на истинные корни, но люди узнают обо мне нечто иное, возможно необычное, и это привнесет особый интерес к моей таинственной персоне. Это невероятно и потрясающе, ведь в данный момент я собираю сам себя по обрывистым кусочкам бракованного пазла. Я создаю образ, который вскоре будет у всех на виду, и он может быть таким, каким я захочу его сделать. Лишь я и только я. Неизведанная ранее ответственность меня более чем забавляет. Может, Рик Морган? Или Морган Рикман? Феликс Броков или Эллиотт Маккензи? Я могу быть кем угодно и эта угодность доселе не радовала меня, ибо все всегда решалось за меня кем-то другим. Отныне все по-другому. Теперь я сам вершитель своего настоящего. Я возвращаюсь в класс и изображаю короля. Движения кистей становятся легкими, плавными, величественными. Я представляю, что у меня есть тысячи слуг, и мое лицо преображается. Подбородок приподнят как у сфинкса, никогда не смотрящего вниз. Взгляд строгий и уверенный. Я воплощение грации и величия. Я судья и я палач. Меня прерывает та самая тучная женщина из третьего кабинета, она зашла к нам и говорит:– Вы допустили ошибку при заполнении. Назовите имя, фамилию, отчество, год рождения. – Марк Куммер, третье февраля девяносто третьего. – У нас уже зарегистрирован Марк Куммер. Он приходил раз в две недели. Молодой парень, фотограф. Вы – не он. – Да что же вы такое говорите? Я – Марк! – возмущенно сказал я. – У тебя ужасное чувство юмора, – будто вдруг вспомнив что-то важное, вмешался седой учитель. Он вызывающе на меня посмотрел. – После того как ты вчера пришел, я вспомнил о Марке и навел справки. Он умер пять дней назад. Умер. Да, как же?! Вот он я стою. Тут я! Я мыслю, а значит – я существую. Почему меня преследует мысль, что от меня кто-то хочет избавиться? От таких бредней у меня начинается сильная головная боль. Острие входит мне в мозг через затылок и начинает раскаляться, запекая мою голову изнутри. Эти слова режут меня не хуже, чем это сделал бы скальпель. – Не могу я больше слушать это! Перестаньте врать! Это ложь, – громом вырывается из моих холодных уст. Я обессилен и подавлен от таких резких и разящих заявлений в мою сторону. Мигрень накрывает меня все больше. Я начинаю глубоко дышать, будто бы тону, сердце выпрыгивает из груди, я глотаю все больше воздуха и запихиваю сердце обратно в грудную клетку. Мне просто необходимо уйти. Вернуться домой, чтобы прийти в себя. Дома все знакомо. Я тщательно закрываюсь – замок, засов, цепочка. Затем я задергиваю все шторы и оказываюсь в утробе матери. Моя голова кипит, от чего я начинаю таять и сливаться с домом. Мое тело словно сделано из воска, вот рука больше не слушается и невольно прогибается в обратную сторону. Я отвожу взгляд и смотрю, как моя нога стекает на ковер. Прежде чем окончательно я пропитаюсь через паркет до самого фундамента, я успеваю взглянуть на картину отца. Сначала я подумал, что у меня жар – картина была окончательно дописана. Собрав остатки руки в карман, я ковыляю к мольберту. Вглядываюсь в портрет Адама, словно в отражение самого себя и пытаюсь найти различия. Ко мне медленно подползает осознание в облике натурщика. Он заходит из-за спины и бьет меня, от чего я извиваюсь на полу. Затем опускается на колени, плавно продвигаясь к моему уху, и нежно шепчет мне «Ты должен знать, кто есть кто на самом деле. Но самое важное, ты должен знать, кем являешься ты сам». Я все еще лежу на полу. Закрыв шторы я нахожусь в изолированном пространстве, но я не чувствую себя одиноким. Сложно сказать, сколько прошло времени. Передо мною моя онемевшая рука. Рука из воска. Я смотрю на нее как на чужую и думаю: «Мне ли она принадлежит? «. Тихий шепот проникает в ушную раковину: «Я становлюсь невидимкой. Я чувствую себя так, будто мир игнорирует меня. Словно я уже вышел из игры. Я бесполезен и не поддаюсь ремонту». Я думаю о нашей семье. Семейные узы это всегда сложно. Я помню, как мы играли в монополию. Казалось бы, что может быть проще и незатейливее? Я тогда был в начальной школе, папа становился популярнее, а мама была просто счастлива. Игра состоит из поочередных ходов игроков, скупки карт. Выигрыш зависит от обдуманных покупок и правильного решения проблем. Смысл монополии в выживании? Я помню, как мне попалась самая хорошая карта в игре, с ней я был непобедим. У папы напротив – была ужасная ситуация, он проигрывал. Смысл монополии в имитации? Я мог бы, и даже хотел, отдать ему эту карту. Но тогда я погибну сам. Я мог бы дать карту, с условием иммунитета, но тогда под удар подставляется моя мама. Ужасно играть со своей семьей. Смысл – выжить, превзойти и разорить конкурентов. Это далеко не семейная игра. «Знакомые вещи кажутся чужими, и наоборот» – настойчиво повторяет мне шепот. Я думаю о проблемах людей. Многие люди, подвергаясь отчаянию, начинают придумывать оправдания другим человеческим особям. Вы недооцениваете возможность людей мечтать. От плохой жизни человек начинает задаваться вопросами «За что? «, «Почему я? «. И придумывать невероятные логические цепочки. Люди не могут понять, что на самом деле все просто. Почему тебя не повысили? Да потому что ты бездельник, а не от того, что начальник козел. Почему от тебя ушла жена? Не нужно бежать к гадалке за советом. Все просто – она тебя не любит. «Новое утро – новая жизнь» – нежно шепчет Адам. Иногда люди попадают в столь тяжелые ситуации, что не могут принять правду. Им настолько невыносимо наблюдать за действительностью, что они закапываются в своих убеждениях все глубже и глубже, пока не поверят в собственные слова. Например, ему стыдно, что его избил и обокрал уличный сорванец, и тогда он рассказывает, что он дрался за честь девушки. К тому же, сразу против троих. И был героически одолён в бою. Рассказав эту история более десятка раз, он потихоньку начинает верить в ее существование. «Я не чувствую себя полноценным без него. Это странно звучит, но я даже не чувствую себя собой» – цитирует меня до горечи сладкий голос Адама. Адам умер пять дней назад. Марк умер в тот же день. Когда живешь под постоянным гнетом, жизнь становиться невыносимой. Когда не видишь и малейшего шанса на исполнение мечты, жизнь лишается смысла. А имела ли она смысл вообще?«Смотришь на Якова, затем на Адама, и не знаешь кто из них является твоим отцом». Адам и Марк похожи на две стороны монеты. Форма одна, содержание разное. Орел и решка. Две противоположные фигуры на шахматной доске. Теперь я понимаю, откуда взялся Адам в моей жизни. Я начинаю стягивать бинт с лица. Моя восковая рука выглядит так же, как и рука на картине. Вглядываюсь в лицо Адама и вижу в нем Якова. Вижу в нем себя. – Одного сына тебе не хватало, решил еще и меня эксплуатировать. Но зачем же нужно было меня убивать? – издевается надо мною плутливый натурщик. – Я не убивал тебя, Адам. Ты наглотался таблеток. – Не убивал меня? Но это определённо ты стал причинной смерти Марка. – Марк не выдержал давления холодных пальцев жестокой жизни, которая с забавой наблюдала над его тщетными попытками изменить свое бесталанное естество, но в итоге все-таки раздавила его. Я был отрешен от него, – со слезами на глазах говорю я. – Меня полностью поглотила работа над картиной. Я… Я раскаиваюсь. – Ты не оказывал никакой поддержки ему, неудивительно, что он спрыгнул с крыши. – Я не хотел этого!– Как же, – сверкают сапфировые глаза Адама. – Дай угадаю, со своей верной и любящей женой ты тоже не хотел ругаться? Ты не виноват?– Офелия? Но я же думал, что… – моя восковая голова тоже начинает таять, и я с трудом произношу слова. – Что это ты. – Обрек жену на одинокую жизнь, довел сына до суицида, убил воображаемого друга – не малые заслуги. – О последнем не сожалею, – глухо отрезал я. – Как ты думаешь, что поможет искупить твои грехи?– Без понятия. Я совершенно убит и не могу думать. – Именно. Убей себя. Здесь и сейчас, – настаивает Адам. – Ведь ты уже делал это. Это ты наглотался таблеток тогда. Доведи начатое до конца. Я молча иду за пистолетом. Черным, металлическим, тяжелым пистолетом девятого калибра. Восковая рука хватает его и несет к мольберту. Моя ли это рука? Я снова всматриваюсь в картину. Дуло пистолета направлено прямо в мой мозг. Прежде, чем Адам нажмет на курок, я вспоминаю всю историю сначала.