Проклятая камера

Рассказ:

Из всех занимательных историй, произошедших на моём жизненном пути, наибольшее мистическое впечатление произвёл на меня случай времён моего пребывания в местах не столь отдалённых. Волею случая я, будучи молодым и очень наглым босяком, умудрился попасть в районную тюрьму близ небольшого таджикского посёлка Оби-Сурх. Если вам вдруг не случалось бывать в подобных учреждениях, поясню, что оно представляло собой скверное, неуютное, невероятно древнее здание, наверняка задуманное ещё зинданом, дабы устрашать дремучих обитателей окрестных кишлаков, живущих предрассудками о джиннах и гулях, скрывающихся во мраке, порождаемом тенью птицы Рух. Большинство камер располагались в тесных полуподвальных помещениях, в каждом из которых ютилось несоразмерное площади количество заключённых, и если бы не толстые каменные стены, клянусь Богом, монотонная какофония их хаотичного, наполненного усталой отрешённостью копошения их тел в точности напоминала бы звуки мученической возни неприкаянных грешников из беспредельных глубин ада. Камера же, в которую привели меня была условно двухместной. Вместо положенных по конструкции шести или, в соответствии с царящим вокруг беспорядком, девяти-десяти узников, меня ожидал всего один сосед: Андрей, он же Коцаный. Это был невысокий сутулый седой человек с каким-то непропорциональным, кривым туловищем, шрамированным от каких-то малоразличимых букв в области груди до бессистемных уродливых полос на потрёпанном жизнью лице. Как я узнал впоследствии, комната, в которую я был заключён была чем-то вроде его «одиночки»: по рассказам бывалых, Коцаный с остервенением набрасывался на каждого новичка, неистово, наносил тому жестокие побои в область туловища, ломал пальцы и уши, пока рано или поздно экзекуцию не прерывала охрана. Бедолагу уносили в медблок, а затем, внемля мольбам, отправляли в другую камеру, даже до потолка забитую блатными или нацкадрами. И никакие меры наказания не были в состоянии изменить ситуацию: будучи заключенным в карцер, Коцаный протяжно выл, стонал либо заливался дьявольским смехом сутки напролёт, даже будучи битым до полусмерти или лишённым скудного штрафного пайка. Так говорили. Меня же Андрей встретил холодным, почти коматозным равнодушием (к величайшему, я уверен, сожалению вертухаев, решивших таким жестоким образом остудить мой былой мятежный пыл). Днями напролёт он просто лежал на своей шконке, а по ночам иногда протяжно скулил. Также он никогда не выходил на прогулки и за время моего пребывания, кажется, ни разу не мылся. Со временем я, наконец, перестал его бояться и даже пытался как-то наладить контакт: задавал вопросы о тюрьме, рассказывал о колонии, в которой успел побывать я, читал по памяти свои ранние литературные наброски, говорил о славе Солженицына и Шаламова, предлагал поделиться своим обедом, в конце концов. Однажды, наконец, и он заговорил со мной. Я проснулся среди ночи и шарахнулся от безжизненного взгляда немигающих глаз в метре от моего лица. Вдруг Коцаный больно схватил меня за руку, оцарапав её до крови нестриженым ногтем. - Ну, мальчишка, выйти небось хочешь? - прошептал он. - А кто ж не хочет? - растерянно бросил я. - Я. Хочу, сдохнуть прямо здесь, и чтобы моё мясо скормили смертникам в супе, а кости сожрали собаки, которые один хер тут сдыхают. - оскалившись ответил сосед и начал ни то выть, ни то смеяться. Так или иначе, контакт был установлен. Мне показалось тогда, Андрей даже немного помолодел. Постепенно, в течение дня, я стал вытягивать из него информацию и в конце концов сложил с его слов сомнительную историю, которую приведу от его лица ниже, в собственной обработке. Мы сидели здесь с Яшкой, Антоном, Гиви и Лысым. В самом начале девяностых сюда привели Игоря. Забитого ветерана не то афганской, не то ангольской войны, а в последние годы буйного запойного пьяницу с неизлечимой пневмонией, забившего насмерть сына. Мы с Яшей очень настороженно к нему отнеслись, но времена были отвратительные, всё рушилось прямо на глазах, даже отсюда это было видать невооруженным глазом. Старались держаться вместе. Тогда первой ласточкой были бесконечные тревоги: слухи передавали, что в столице начались беспорядки, для подавления приходилось привлекать даже конвойных. Кое-кто начал чухать ветер перемен. Национальные кадры среди зэков бушевали, устраивали голодовки и несколько раз даже нападали на вертухаев. Игорь громко бредил про кровавые реки и какое-то искупление печати. Конвойные взвода «с полей» возвращались полупустыми: кого-то убивали в завязавшейся буче, кто-то сам принял сторону зарождающейся новой власти и стрелял в спины своим. Потом перестали подвозить пополнение, порезали паёк. По камерам пошёл слух, что в случае накаления обстановки нас всех порешают по законам военного времени. Тогда Лысый впервые озвучил план побега. Он давно корешился с вольняшкой, водителем грузовика, который раз в месяц подвозил провиант на территорию части. Из всех занимательных историй, произошедших на моём жизненном пути, наибольшее мистическое впечатление произвёл на меня случай времён моего пребывания в местах не столь отдалённых. Волею случая я, будучи молодым и очень наглым босяком, умудрился попасть в районную тюрьму близ небольшого таджикского посёлка Оби-Сурх. Если вам вдруг не случалось бывать в подобных учреждениях, поясню, что оно представляло собой скверное, неуютное, невероятно древнее здание, наверняка задуманное ещё зинданом, дабы устрашать дремучих обитателей окрестных кишлаков, живущих предрассудками о джиннах и гулях, скрывающихся во мраке, порождаемом тенью птицы Рух. Большинство камер располагались в тесных полуподвальных помещениях, в каждом из которых ютилось несоразмерное площади количество заключённых, и если бы не толстые каменные стены, клянусь Богом, монотонная какофония их хаотичного, наполненного усталой отрешённостью копошения их тел в точности напоминала бы звуки мученической возни неприкаянных грешников из беспредельных глубин ада. Камера же, в которую привели меня была условно двухместной. Вместо положенных по конструкции шести или, в соответствии с царящим вокруг беспорядком, девяти-десяти узников, меня ожидал всего один сосед: Андрей, он же Коцаный. Это был невысокий сутулый седой человек с каким-то непропорциональным, кривым туловищем, шрамированным от каких-то малоразличимых букв в области груди до бессистемных уродливых полос на потрёпанном жизнью лице. Как я узнал впоследствии, комната, в которую я был заключён была чем-то вроде его «одиночки»: по рассказам бывалых, Коцаный с остервенением набрасывался на каждого новичка, неистово, наносил тому жестокие побои в область туловища, ломал пальцы и уши, пока рано или поздно экзекуцию не прерывала охрана. Бедолагу уносили в медблок, а затем, внемля мольбам, отправляли в другую камеру, даже до потолка забитую блатными или нацкадрами. И никакие меры наказания не были в состоянии изменить ситуацию: будучи заключенным в карцер, Коцаный протяжно выл, стонал либо заливался дьявольским смехом сутки напролёт, даже будучи битым до полусмерти или лишённым скудного штрафного пайка. Так говорили. Меня же Андрей встретил холодным, почти коматозным равнодушием (к величайшему, я уверен, сожалению вертухаев, решивших таким жестоким образом остудить мой былой мятежный пыл). Днями напролёт он просто лежал на своей шконке, а по ночам иногда протяжно скулил. Также он никогда не выходил на прогулки и за время моего пребывания, кажется, ни разу не мылся. Со временем я, наконец, перестал его бояться и даже пытался как-то наладить контакт: задавал вопросы о тюрьме, рассказывал о колонии, в которой успел побывать я, читал по памяти свои ранние литературные наброски, говорил о славе Солженицына и Шаламова, предлагал поделиться своим обедом, в конце концов. Однажды, наконец, и он заговорил со мной. Я проснулся среди ночи и шарахнулся от безжизненного взгляда немигающих глаз в метре от моего лица. Вдруг Коцаный больно схватил меня за руку, оцарапав её до крови нестриженым ногтем. - Ну, мальчишка, выйти небось хочешь? - прошептал он. - А кто ж не хочет? - растерянно бросил я. - Я. Хочу, сдохнуть прямо здесь, и чтобы моё мясо скормили смертникам в супе, а кости сожрали собаки, которые один хер тут сдыхают. - оскалившись ответил сосед и начал ни то выть, ни то смеяться. Так или иначе, контакт был установлен. Мне показалось тогда, Андрей даже немного помолодел. Постепенно, в течение дня, я стал вытягивать из него информацию и в конце концов сложил с его слов сомнительную историю, которую приведу от его лица ниже, в собственной обработке. Мы сидели здесь с Яшкой, Антоном, Гиви и Лысым. В самом начале девяностых сюда привели Игоря. Забитого ветерана не то афганской, не то ангольской войны, а в последние годы буйного запойного пьяницу с неизлечимой пневмонией, забившего насмерть сына. Мы с Яшей очень настороженно к нему отнеслись, но времена были отвратительные, всё рушилось прямо на глазах, даже отсюда это было видать невооруженным глазом. Старались держаться вместе. Тогда первой ласточкой были бесконечные тревоги: слухи передавали, что в столице начались беспорядки, для подавления приходилось привлекать даже конвойных. Кое-кто начал чухать ветер перемен. Национальные кадры среди зэков бушевали, устраивали голодовки и несколько раз даже нападали на вертухаев. Игорь громко бредил про кровавые реки и какое-то искупление печати. Конвойные взвода «с полей» возвращались полупустыми: кого-то убивали в завязавшейся буче, кто-то сам принял сторону зарождающейся новой власти и стрелял в спины своим. Потом перестали подвозить пополнение, порезали паёк. По камерам пошёл слух, что в случае накаления обстановки нас всех порешают по законам военного времени. Тогда Лысый впервые озвучил план побега. Он давно корешился с вольняшкой, водителем грузовика, который раз в месяц подвозил провиант на территорию части. Достаточно было лишь пробраться к нему в кузов и спрятаться под мешками с помоями. С одной стороны, режим был предельно ужесточен, с другой же, охраны заметно поубавилось и обеспечить этот контроль даже на прежнем уровне было физически нереально. Через пять дней мы должны были расконвойниками выйти на работу, во двор. Дальше можно было подмаслиться к наблюдающему, купить, взять его с собой, запугав будущей бойней или пустить перо под рёбра, к чему склонялся Гиви, большой любитель ножа и патриотической литературы про побег из концлагеря. Перед лицом вероятной смерти даже такой идиотский план служил мне не меньше, чем успокоением перед тревожным сном. На завтра «из рейса» привезли раненых. Пошёл цинк, что мятежники взяли Фергану. А на следующий день впервые не открылись двери камер. Пайку дали только к вечеру. Тогда мы, молодые, всерьёз, со страхом и надеждой набросились на Лысого. Если бы его план был хоть на толику осуществим, мы пошли бы с ним до конца. Но увы, теперь выбраться даже на обязательные работы не представлялось возможным. Тогда впервые заговорил этот сучий потрох Игорь. Он оглядел нас оценивающим взглядом, медленно и вкрадчиво начал свою проповедь. Он говорил о Гнилом Боге. О кровавой жертве и священной благодати в обмен на бремя службы Ему. Антон и Лысый зло подняли его на смех, Гиви же не удержался и дал валету по печени, однако Игорь не повёл и носом, но пропаганду закончил. На время. Он повторил этот текст и на следующий день. И на следующий, когда коновой расстрелял Гниду, Хромого и их неизвестных мне сокамерников, когда те, симулируя поножовщину, попытались напасть на вошедшего к ним щенка. Наконец, Лысый позволил ему договорить. Теперь эта шутка не казалась ему настолько уж плохой. Не хуже любой другой попытки. Игорь нарисовал на полу камеры какой-то знак. Он голосил, что до следующего рассвета нужно пролить кровь шести живых и одного мёртвого. Гиви ночью и по большому секрету запряг Яшу, милого молодого, вызывающего всеобщее доверие Яшу напроситься на работу в столовую, там поймать крысу и её смертью завершить ритуал. Яше крупно повезло. Пусть камера не открылась даже после его мольбы и взыванию к здравому смыслу - любая работа по обслуживанию заключенных намертво встала, что не прибавляло нам надежд на возможность отсидеться, однако конём он всё же смог сторговаться с неким Вепресом, который имел ручную мышь. Не знаю, как Яшка получил мышку на тарелке, мирно жрущую его часть урезанного вполовину пайка. Яша уже даже соорудил для неё домик из хлеба. Он был очень рад. И в то же время расстроен, что придётся убить такое беззащитное и ласковое существо. Яшка был почти как ребёнок. Ночью меня разбудил Лысый. Остальные «беглецы» уже устроились у знака. Я подсел напротив Яшки. Антон извлёк из нычки заточенный гвоздь и каждый из нас по кругу, без лишней мысли, окропил своей кровью чёртов импровизированный алтарь. Затем Гиви подошёл к Яше и спросил его про мышь. Мальчишка растерянно огляделся. Видимо, домик выскользнул из его поля зрения. На мои плечи опустились ладони. Через секунду я корчился на полу с заломанными руками, а рядом со мной и Яша. Гиви проорал про падлу на хате и воткнул Яше, божьему человеку, заточку в горло. Я вырывался, орал, матерился, плакал, земля подо мной дрожала, а Яша всё так же растерянно лежал на полу и моргал, пока, наконец, не закрыл глаза навсегда. Тут потемнело и в моих глазах. Я очнулся на краю пропасти. Знак на полу рассекал провал толщиной в три четверти метра. Первое крупное землетрясение с 68-ого года. Херов Гнилой Бог принял жертву. Признаков тревоги не было видно, мразей вокруг тоже. Суки сиганули в дыру, пока я лежал в отключке. По-другому и быть не могло. Не особенно соображая я прыгнул. На глубине каких-то двух-трёх метров под камерой располагался узкий туннель. Всё ещё не осознавая произошедшего, из-за острой ярости и желания мести я попытался бежать и тут же упал, чуть не сломав ногу о какой-то валун. На ощупь, пол был усыпан такими. Просто чудо, что я не разбился о него, прыгая вниз. Это падение немного отрезвило меня, я поднялся и аккуратно пошёл вперёд, щупая стены. Признаков моих бывших «друзей» пока не было заметно. Шагов через тридцать, дорожка начала подниматься вверх и приходилось больше карабкаться, чем идти. Наконец, я увидел свет над головой. Теперь напрягая зрение можно было даже разглядеть свои израненные о камни руки. И куски тюремных роб. Во мне будто прибавилось сил. Перед последним рывком я остановился. Могли ли эти мрази проломить мне бошку чем-то тяжёлым, как только она высунется из провала? Но почему они тогда не сделали этого, пока я лежал в отключке? Они слишком торопятся или милосердны? Я собрался с духом и выскочил. Внешний двор был залит странным красноватым свечением. Я было подумал, что мятежники предали пламени Оби-Сурх. Но вокруг по-прежнему было подозрительно тихо. Я вновь увидел куски робы, уходящие к гаражам. Ярость и обида запульсировали с новой силой, омрачая разум. Я бежал, утопая в дорожной пыли ногами. Вот он, гараж. Открыт. Из-за освещения дверь показалась полностью ржавой. Я вошёл в полумрак. Около спасительного грузовика, тёмного КамАЗа 5350 без тента я разглядел человеческий силуэт. Всего один. Меня взяло под контроль иное чувство, чувство невероятной эйфории, разрывающей все мыслимые перегородки в мыслях. Яша мёртв, Яшу уже не вернёшь. А любую обиду можно простить. Ведь вот она, свобода!- Дима? Разин? Я от Лысого! - крикнул я. Фигура пошатнулась и поковыляла в мою сторону. Я же застыл. Кайф от чего-то прошёл так же быстро, как и появился. Начался отходняк. Если это водитель, то по следам чьей робы я шёл? В голове что-то щёлкнуло. Следы! Я буквально утопал в пыли, пока мчался сюда. Но не видел никаких следов. Только куски робы. Я на секунду вгляделся в человека, идущего ко мне. Воображение (это ведь не могло быть правдой?) увидело в его руке, прижатой ладонью к шее, вытянутую звериную пасть, вот-вот собирающуюся открыться и сомкнуться на моей плоти. Я резко развернулся и побежал назад. Я, разбойник и смельчак бежал от твари, в которую не мог бы поверить за сутки до этого, бежал, спотыкаясь о куски гнилого дерева и рассыпающегося в труху железа, чтобы попасть в камеру, где меня ждут и обязательно пристрелят за попытку побега. Ноги сами несли меня по туннелю, а мозг вслушивался в звуки позади. Когда камера оказалась прямо надо мной, я сообразил, что если бы заранее думал о возвращении, мне следовало бы оставить для себя верёвку из простыней. Я попытался подтянуться о кусок камня над головой, но сорвался и полетел вниз, в саму преисподнюю…Да, Андрей рассказал, что очнулся в своей камере. Никакого провала в полу не было. Сокамерников тоже. Что он умолял открыть двери, но его никто не слышал. Пропавших хватились только через два дня, когда в города вошли регулярные войска и мятеж был подавлен. И эти два дня Коцаный провёл с разлагающимся трупом друга и воняющей тушей Игоря, сдохшего от своей заразы в ту же ночь. Дело усугубили долгие и жестокие допросы. Думаю, по совокупности этих фактов, мой сосед и тронулся головой. Настолько, что боялся выйти из камеры и «видел» свечение красного неба из окон. Да и вообще, сокамерники вполне могли «сконтачиться» с трусливым вертухаем и уйти вместе с ним, пока Андрей пребывал в отключке в мире своих кошмаров. Но я всё равно перевёлся из той камеры в общую. Ударился пару раз головой о дверь и вся недолга. Из-за дурных снов, вызванных рассказом Коцаного. Ну и из-за того, что на моей груди до сих пор можно различить проступившую печать буквы неизвестного мне алфавита. Ведь я получается, был седьмым, кто пролил живую кровь в проклятой камере и остался в ней до рассвета.