Санитар бездны

Рассказ:

Я не люблю истории про вампиров. Когда я слышу или читаю все эти россказни об импозантных джентльменах в пафосным старомодных фраках, либо роковых дамах с томным взглядом и гламурными клыками, то не знаю, чего во мне больше – сарказма или нигилизма. Луна не вызывает у меня лирического подъема – мне по душе обыденность. Нет откровения для меня более восхитительного, чем откровение зарождающегося дня, когда восходящее светило расцвечивает пурпурным маревом призрачную поволоку отступающей ночи. Но прежде чем меня начнут осуждать темные романтики, поющие оды бледной луне, я хочу рассказать один случай, имевший место быть с моим отцом и его друзьями из «походного братства» во время одного из туристических сплавов по реке Белая, в Республике Башкортостан. Позвольте начать с предыстории. Мой отец понял, что будет заниматься водным туризмом, когда начал ходить в походы с одноклассниками еще в начальной школе под руководством их учителя – забавного толстяка по имени Жан Жаныч. Этот кургузый человек выказывал такую завидную вдохновленность и увлеченность в процессе организации туристических мероприятий, что просто заражал ею. И каждое лето дело заканчивалось неизменно тем, что на сплав шли почти всем классом. В туристической жизни Жан проявлял неумолимую энергию, непостижимым образом поспевая везде и всюду за тридцатью школярами. С энтузиазмом он учил своих отроков всем необходимым знаниям и навыкам походной жизни. Казалось, нет в Уральских горах такого места, о котором бы их классный руководитель, по специальности, кстати, географ, не мог бы рассказать какую-нибудь удивительную историю. Так, у пионерских костров сформировался костяк будущего «походного братства», каждый из которых знал, как определять хорошее место для стоянки, разжигать костер с одной спички, подбирать валежник для костра, не ночевать в поле, делать походную баню и т. д. В детстве на такие водные сплавы с отцом начал ходить и я. Ну, а потом, у меня началась своя жизнь, работа, я переехал от родителей и в походы я ходить перестал. Мама походы не любила, предпочитая более комфортабельные виды отдыха в отелях на море. Но моего отца и его сотоварищей ничто не могло удержать от ежегодного бодрого бороздения рек Зилима, Инзера, Ика, Нугуша и Агидели. Моему отцу повезло с друзьями. Дружный сплоченный коллектив мужчин, готовых в трудную минуту прийти на помощь «живота не жалеючи». Из них, в постоянный состав, водных туристов входили:Мой отец – хирург – принявший негласно функции лидера коллектива еще после окончания школы, он же походный шеф-повар;Дядя Автандил, свояк моего отца – работник нефтегазовой отрасли на Севере России, детина метр девяносто ростом, с носом истинного «сына гор» (родная сестра моего отца вышла за грузина), близкий друг и свояк моего отца;Дядя Витя – патологоанатом, щуплый педантичный мужичок, обожающий песни под гитару у костра и Грушинские фестивали. Дядя Рифкат – инженер-водопроводчик – имеющий истинное актерское дарование душа компании, любитель колкого юмора и бардовских песен. Дядя Рамиль – хирург, крепкий, рослый и смешливый дядька;Виктор Петрович – профессор медицины, дородный человек с академической бородкой и в неизменных очках – рафинированный интеллигент, когда трезвый и любитель скабрезных шуток, когда выпивши. Были конечно, еще многие другие, охочие до походной жизни приятели, но эти не отказались бы от совместных речных маршрутов ни за какие пятизвездочные отели. Мой дядя Автандил (это ж надо!) из северного Ноябрьска не ленился в Уфу приезжать, ради маршрутов этих. Турист был заядлый – и на Саяны ходил и на Эльбрус. Пещеру Победы всю облазил; Капову– куда только был возможен вход туристам. Здоровенный, был и добрый, как медведь ручной, в институте играючи нормативы ГТО сдавал, в сборной города по хоккею играл. И вот однажды он неожиданно – возьми да умри, в дороге, за рулем, когда с женой и дочерью из Севера в Уфу ехал. Врачи сказали – остановка сердца. И это притом, что никто не припомнит, что он в жизни болел чем-то. Естественно, ни о каком походе в том году речи не было. Как и на следующий год. И через год тоже. Однажды я ловлю себя на мысли, что мой отец, к этому времени едва разменявший шестой десяток, вот уже несколько лет как перестал ходить в походы. Как-то в один из погожих летних вечеров, я, будучи в гостях у родителей на даче, где они предпочитает проводить отпуск, спрашиваю папу о походах – он говорит о том, что стал старый, ну и что-то еще в этом роде. При этом от меня не уклоняется затаенная тоска, с которой он смотрит на закатное солнце над верхушками отдаленного соснового бора. Я недоумеваю, и говорю, о том, что он ходил на свои ежегодные сплавы вот уже более тридцати лет и будет ходить еще столько же, по крайней мере, пока сохранит трудоспособность. Когда я завожу разговор о том, чтобы тряхнуть стариной и вновь отправиться на сплав всем вместе, папа уходит от темы. Я не люблю истории про вампиров. Когда я слышу или читаю все эти россказни об импозантных джентльменах в пафосным старомодных фраках, либо роковых дамах с томным взглядом и гламурными клыками, то не знаю, чего во мне больше – сарказма или нигилизма. Луна не вызывает у меня лирического подъема – мне по душе обыденность. Нет откровения для меня более восхитительного, чем откровение зарождающегося дня, когда восходящее светило расцвечивает пурпурным маревом призрачную поволоку отступающей ночи. Но прежде чем меня начнут осуждать темные романтики, поющие оды бледной луне, я хочу рассказать один случай, имевший место быть с моим отцом и его друзьями из «походного братства» во время одного из туристических сплавов по реке Белая, в Республике Башкортостан. Позвольте начать с предыстории. Мой отец понял, что будет заниматься водным туризмом, когда начал ходить в походы с одноклассниками еще в начальной школе под руководством их учителя – забавного толстяка по имени Жан Жаныч. Этот кургузый человек выказывал такую завидную вдохновленность и увлеченность в процессе организации туристических мероприятий, что просто заражал ею. И каждое лето дело заканчивалось неизменно тем, что на сплав шли почти всем классом. В туристической жизни Жан проявлял неумолимую энергию, непостижимым образом поспевая везде и всюду за тридцатью школярами. С энтузиазмом он учил своих отроков всем необходимым знаниям и навыкам походной жизни. Казалось, нет в Уральских горах такого места, о котором бы их классный руководитель, по специальности, кстати, географ, не мог бы рассказать какую-нибудь удивительную историю. Так, у пионерских костров сформировался костяк будущего «походного братства», каждый из которых знал, как определять хорошее место для стоянки, разжигать костер с одной спички, подбирать валежник для костра, не ночевать в поле, делать походную баню и т. д. В детстве на такие водные сплавы с отцом начал ходить и я. Ну, а потом, у меня началась своя жизнь, работа, я переехал от родителей и в походы я ходить перестал. Мама походы не любила, предпочитая более комфортабельные виды отдыха в отелях на море. Но моего отца и его сотоварищей ничто не могло удержать от ежегодного бодрого бороздения рек Зилима, Инзера, Ика, Нугуша и Агидели. Моему отцу повезло с друзьями. Дружный сплоченный коллектив мужчин, готовых в трудную минуту прийти на помощь «живота не жалеючи». Из них, в постоянный состав, водных туристов входили:Мой отец – хирург – принявший негласно функции лидера коллектива еще после окончания школы, он же походный шеф-повар;Дядя Автандил, свояк моего отца – работник нефтегазовой отрасли на Севере России, детина метр девяносто ростом, с носом истинного «сына гор» (родная сестра моего отца вышла за грузина), близкий друг и свояк моего отца;Дядя Витя – патологоанатом, щуплый педантичный мужичок, обожающий песни под гитару у костра и Грушинские фестивали. Дядя Рифкат – инженер-водопроводчик – имеющий истинное актерское дарование душа компании, любитель колкого юмора и бардовских песен. Дядя Рамиль – хирург, крепкий, рослый и смешливый дядька;Виктор Петрович – профессор медицины, дородный человек с академической бородкой и в неизменных очках – рафинированный интеллигент, когда трезвый и любитель скабрезных шуток, когда выпивши. Были конечно, еще многие другие, охочие до походной жизни приятели, но эти не отказались бы от совместных речных маршрутов ни за какие пятизвездочные отели. Мой дядя Автандил (это ж надо!) из северного Ноябрьска не ленился в Уфу приезжать, ради маршрутов этих. Турист был заядлый – и на Саяны ходил и на Эльбрус. Пещеру Победы всю облазил; Капову– куда только был возможен вход туристам. Здоровенный, был и добрый, как медведь ручной, в институте играючи нормативы ГТО сдавал, в сборной города по хоккею играл. И вот однажды он неожиданно – возьми да умри, в дороге, за рулем, когда с женой и дочерью из Севера в Уфу ехал. Врачи сказали – остановка сердца. И это притом, что никто не припомнит, что он в жизни болел чем-то. Естественно, ни о каком походе в том году речи не было. Как и на следующий год. И через год тоже. Однажды я ловлю себя на мысли, что мой отец, к этому времени едва разменявший шестой десяток, вот уже несколько лет как перестал ходить в походы. Как-то в один из погожих летних вечеров, я, будучи в гостях у родителей на даче, где они предпочитает проводить отпуск, спрашиваю папу о походах – он говорит о том, что стал старый, ну и что-то еще в этом роде. При этом от меня не уклоняется затаенная тоска, с которой он смотрит на закатное солнце над верхушками отдаленного соснового бора. Я недоумеваю, и говорю, о том, что он ходил на свои ежегодные сплавы вот уже более тридцати лет и будет ходить еще столько же, по крайней мере, пока сохранит трудоспособность. Когда я завожу разговор о том, чтобы тряхнуть стариной и вновь отправиться на сплав всем вместе, папа уходит от темы.

Быстро состарился – думаю я. Ну понятно – уж сколько воды утекло – скоро уйдет и это поколение энтузиастов, а палочку передать некому, размышляю я, несколько устыдившись. Мой отец, прежде пышущий богатырской силой мужчина, действительно быстро сдал в последние годы. То же можно было сказать и о других членах походного братства, которых я эпизодически видел. С сожалением я узнавал о болезнях, постигших того или иного из их числа. Потом я снова увидел их всех на похоронах. На этот раз скончался от остановки сердца в одной из городских больниц Виктор Петрович. Не думал, что за это время они так состарятся и «сдадут». Их как будто подменили. Во всем их облике так и сквозила скорбь обреченных. Бывший хохмач дядя Рифкат «махом» напился на поминках, повис на дверной ручке и оторвал ее, мне было за него неудобно. Дядю Рамиля я не сразу узнал – он стал сед, как лунь и изможденным. Уголок рта у него скорбно опустился. «Неужели, кончина их общего друга их так подкосила?» – думал я. Понимаю, конечно, что они были очень близки, да и возраст уже не способствовал цветущему виду, но чтобы так и сразу?! Почему те славные пышущие здоровьем дядьки, с которыми у меня были связаны одни из самых светлых воспоминаний детства, выглядят так, словно кто-то (или что-то) разом отняло у них десятилетие жизни?А потом заболел мой отец. У него случился сахарный диабет. Вроде бы, ничего страшного, но выглядел он не лучшим образом. Однажды я заглянул к нему в гости – дело было весной, мама ушла проведать подругу. Я, желая подбодрить его, напомнил о бывших светлых временах, сказав, что у меня к нему личная просьба – снова сходить в поход всем вместе с друзьями. Тогда он замолчал ненадолго, а потом, собственно, и поведал мне тот случай, о котором я и хочу вам рассказать. Излагаю рассказ отца со всей возможной подробностью. – Когда мы – начал мой отец, расположившись в кресле напротив окна, – в тот, последний раз поехали в поход все вместе… дядя Автандил еще был с нами, я с ним в одной палатке ночевал. Мы остановились на ночевку возле Толпаровских скал – помнишь те скалы сказочные? Так вот – на этот раз решили место для нашей стоянки возле них выбрать. А мне за несколько дней до этого сны стали сниться странные. Так вот, в первом таком сне плыву, я, значит по реке на лодке, а время ночь – туман кругом, вижу берег, костерок горит на берегу том. И тревога, страх необъяснимые почему-то ощущаются, чувство затаившейся опасности. А на берегу – человек. Выглядит как Робин Гуд какой-то – сапоги, камзол, плащ, даже меч при нем. Лица не разглядеть, далековато, еще и туман. Но не этот человек вызывает тревогу, точно не он. И костер возле него горит уютный такой, стылую мглу разгоняющий. Сидит он на корточках возле этого костра, иногда ветки в огонь подбрасывает. Все на этом, закончился сон. А потом, я видел еще сон похожий. И во сне том, я снова этого человека вижу. Ближе подхожу. Сидит он опять возле костра, задумчивый весь такой. Потом голову на звук шагов поднимает – на меня смотрит – гляжу – ба! Да это же учитель наш школьный, Жан Жаныч! Только не тот кургузый толстячок, а очень поджарый мужик в самом расцвете сил. Какой-то воин. Или человек бывалый. Посмотрел на меня, улыбнулся печально, головой покачал – словно, как в былые времена, когда мне, школьнику не разрешал что-то и говорит: «Командор, уходите» (В походах у моего отца было прозвище «Командор» – он всегда группу вел). И снова закончился сон. Так вот, плыли мы, в тот день, значит, долго – прежде чем место нашли для стоянки – небольшое, но удачное, на галечной косе. Когда из лодок вышли, побросали каждый поклажу там, где палатку разобьет – думаю – что-то мне все это напоминает – и берег, и лес дымкой подернутый. Тут я про сон тот и вспомнил. Да ребята все были уже уставшие, с ходу вещи на берег побросали, радуются месту удачному, никем не незанятому. И не объяснишь ведь бывалым тертым калачам, которые с детства в каких только походах не бывали, что нужно сниматься с хорошего участка только из-за того, что, видишь ли, сон приснился. Вытаскиваю, в общем, палатку, ставлю вместе со всеми. Сноровисто и быстро бывалые мужики принимаются каждый за свои обычные обязанности, выверенные годами походными. Рамиль, в лес ломится – заготовка дров – это его стихия. Виктор Петрович с Рифкатом – с неводом в воду идут. Витька педант за костром следит. Автандил спиннинг фирменный достает четырех подшипниковый и на перекат идет хариуса ловить. Это наш местечковый лосось такой, его сырым сразу кушать можно, ты знаешь. Я за кашевара главного. Походная жизнь входит в привычное русло. Ну, в общем, расположились мы после со всем уютом, за походным столом (На перевернутую вверх днищем резиновую лодку стелиться достархан). Поужинали, ну, как водится, выпили, развеселились.

Заехал на наш костерок, помниться, мужик – лесничий местный лет сорока, на лошади. Поздоровались, разговорились, мы его карасиками в панировке и шулюмом угостили, что я сготовил, мужичек кумыс нам вытащил – выпили с удовольствием – шутка ли – в походе свежий настоящий кумыс попить. Колоритный дядька оказался, типичный такой коренной житель, в нем все так и дышало старинным татарским фольклором. По-русски разговаривал неплохо, еще в советское время среднюю школу при сельсовете оканчивал. Мы собеседнику были рады – не часто же вот так вот поговоришь с настоящим представителем местного фольклора. Не с маргиналом спившимся, к корням своим равнодушным, а тем хлебосольным тружеником, кто к истории и земле предков душою прирос, возделывая пахоту родную крепкими натруженными руками. Спросили, как нынче в аулах живется. – Не могу сказать, что хорошо – смутные времена нынче – отвечал лесничий, помрачнев. – Что случилось – никак работы нет – спросил Рамиль-абы. – Человек будет – и работа прибудет – молодцевато в рифму ответил местный житель. А потом поведал нам историю, содержание которой я сейчас перескажу на русском, оставляя только исконные слова из татарского фольклора. – В общем, было тут дело, в селении – убырлу-кэшиляр поселились – мужчина лет пятидесяти, грузный, страшный, за главного у них, еще два парня злых, нелюдимых, и женщина неопрятная. Откуда взялись они – мы так и не поняли. Сначала говорили – мы беженцы, мол, потом – погорельцы, а еще позже – цыгане. То, что они убырлу-кэшиляр, потом понял старец наш – хэзрат, Насим-бабай, чей отец – мулла местный еще при коммунистах из дома изгнан был за «антисоветскую пропаганду» – в землянке поселился. Сын в память об отцовских лишениях, решил его дело продолжить, а потом и дальше пошел. В Самарканд и Медину путешествовал, орден древний суфийский нашел. Аулия (святой человек) стал, молитвами людей исцелял, мудрецом слыл в ауле первейшим – говорят, с джиннами даже разговаривать мог. Но и он не сразу этих чужаков «раскусил», а может, и, почувствовал что-то, но доказательств не было. Дали им, значит, участок ничейный, бурьяном заросший, с домом заброшенным – старики умерли, а дом никому не нужен стал. «Спасибо, люди добрые – обживем» – отвечает их лидер. Смотрит на нас – а у самого лицо какое то испитое, злое, глаза так и буравят из под век набрякших. Начали они обживать с того, что яму во дворе вырыли глубокую. Мы думали тогда – колодец копают. Подходим – говорим – «изнутри надобно – каменьями обложить, либо лиственницей, чтобы воде не испортиться. Хотите – поможем уж, так и быть, по соседски». А парни те – как переглянутся да посмотрят на тебя так зло, желваками играючи. Как будто возьмут сейчас и самого в эту самую яму закопают! – аж холод вдоль хребта пробирает!«Ну что ты, мил человек – мы как–нибудь саами, саами. Хватит с вас и того, что нас приютили, верно?» – смотрит грузный мужик на парней своих и улыбается – а зубы почерневшие, изо рта так и несет трупной гнилью. И обнесли они за следующие несколько дней участок свой забором трехметровым. Тут уже никто не предлагал им помощи. И не помог бы, хоть бы даже попросили. Жутковато было как-то – вот стоят они, разговаривают, а как подойдешь ты ближе – сразу разговор прекращают и смотрят на тебя, аки змеи какие. Или идешь ты по улице, ловишь чей-то «недружелюбный» взгляд, голову повернешь – а это из них кто-то, отворачивается сразу. А еще через некоторое время корову дохлую нашли, растерзанную, эта корова раньше их соседу принадлежала. А потом еще мальчик у знакомых пропал Дениской звали – четыре годика было, бойкий такой, смышленый. А до того нашли пьянчужку местного, Вильдана. Кто выпил у него всю кровь (на шее нашли следы, как будто от хоботков или жал) мы так и не поняли. Участкового вызывали из райцентра, врач какой-то приехал. Сказали – умер от укуса животного, возможно, летучей мыши-мутанта. И все тут. А еще позже вода в колодце у дороги, где эти люди (или нелюди?) часто ходили – испортилась, деревья вокруг стали мертвыми, без листьев, и казалось людям ночью, что головы детские на этих деревьях вместо плодов висят. И плачут по ночам. Рассказали тогда это все люди хэзрату нашему. Как пошел, он посмотрел на колодец этот – посерел – «Эй, hораб булдык! (в горе попали)» – говорит. Потом меня отвел в строну и говорит:– Женщинам скажите, чтобы дома сидели, с детьми. Собери мужиков нормальных, трезвых. Слабые духом тут не нужны, так что, не уговаривай особо, скажи только – большое зло к нам пришло, но еще большее зло изгнать надобно. Сами веревки возьмите, рогатины возьмите! Кстати, братьев тех, что на медведя с рогатиной ходят позови – скажи – я передал! Через час ко мне приходите». Кинулся, я изо всех сил делать, как было сказано, приходим через час с несколькими мужиками духом сильных (мало нас деревне остается уже) к старцу нашему. Читает он над нами молитву, мажет всех благовониями от нечисти всякой отгораживающих (в ордене суфийском изготавливать научился), веревку тоже ей обмазывает. И говорит:– Будьте готовы, туганлар, отразить любое нападение, но пообещайте не лезь никуда без моего указания, на провокации не подавайтесь, если вам дорога ваша жизнь и жизнь родни вашей, договорились? – старенький у нас такой Насим-бабай, кроткий, незаметно ходит всегда, а тут встал, аки батыр какой. И мы сразу головы склонили, подчиняясь. А после, берет он посох свой дорожный и идем все к дому, где пришельцы эти поселились. А дом уже забором обнесен прочно, не подступиться. Велит Насим-бабай этот забор веревкой обнести. Подходит к воротам и говорит:– Открывайте! Хуже будет! – прислушивается. – Молчание. Тишина. – Давайте ломайте. Быстрее! – обращается он вдруг к Айбулату и Айнуру крепким юношам, что на медведя ходят. Коренастые братья, переглянувшись, наваливаются разом на дверь… и шипят, держась за ушибленные плечи. Помрачнел старец наш и говорит всем:– Рогатинами к земле прибивайте, если на вас кинется!После чего взял четки свои в правую руку, а посох – в левую и наставил на дверь. Шаг делает – бусину пальцем сдвинул – и будто стон тяжкий раздался из-за двери, шаг второй делает и бусину сдвигает – трещит дверь протяжно, третий шаг сделал бабай наш – прогнулась дверь, выносясь во двор. А во дворе там, где думали колодец – дырыща в земле. И как будто воет кто–то. И смотреть на нее невозможно – как посмотришь, так сразу холод продирает и голова кружиться. А возле дыры той – Дениска сидит грязный, ободранный, к колышку привязан. Один из друзей наших кидается сразу Дениску отвязывать, и неожиданно с крыльца дома прыгает та женщина черная в цыганском платье – резко, руками и ногами вперед – аки блоха какая! Прежде чем мы успеваем что-то сделать хватает она его руками за лицо, а ногами – за колени! Валит на землю. Потом вдруг откатывается, и раздается оглушительный вой – на десяток разных ладов, будто бы и лает собака или волк, и кричит истошно ишак, и доносится пронзительный женский визг, это все перемежается непонятными словами, похоже, какими-то ругательствами. Руки и ноги у нее дымятся. И видим мы, что вместо стоп у нее ниже щиколоток тоже кисти рук! Я от испуга ахнул!Мы наставляем осиновые рогатины. А она вскакивает, глаза выпячивает – кричит:– Прочь пошли, прочь, милицию вызову – посадят вас, за вторжение, посадят, а я прокляну детей ваших после!– Давай, звони в милицию – спокойно отвечает наш старец – там тоже люди есть, увидят, что вы натворили и вас посадят; либо изолируют – не важно. А тот, кого вы призвали и там вас найдет. – Я знак передам нашим – они придут и детей ваших растерзают. Или нет – пусть они придут и украдут ваших детей! И сделают такими же, как мы! Да, так они и сделают!И я вижу, как Айнур и Айбулат разят вопящую аждаханы (тварь – тат. ) рогатинами, повергают оземь, удерживая. – Никто из ваших сюда больше не придет – качает головой Насим-бабай. А, потом прошептав что-то, дует на ладони и видим мы, что к нам припав к земле идут те два парня – лица перекошены. Приближаются к нам рты разевая и высунув множество тонких языков, каждый из которых оканчивался лохматым жалом – я опять от испуга ахнул!Подбрасывает старец высоко палку свою дубовую, сам выкрикивает резко и жестко, поводя вокруг себя ладонями, развернутыми горизонтально к земле. А посох его в воздухе завис, и, вроде как, набухать стал, утолщаться. И те, кто приходил к нам когда-то в обличии молодых парней повалились, будто их что–то давит и прижимает оземь. Внутри них ломается что-то, длинные гибкие языки молотят по земле. Оттуда, где у человека положено находиться грудной клетке, доносится сипение, в котором перемежалось все, кроме человеческого. Я с товарищами, прижимаем их рогатинами, помня наказ пожилого человека. А тут – будто бы тьма над ямой сгущается, пульсирует. Старец наш – бледный стоит, но спокойный – сосредоточился, сказал слова зычно. И тьма бессильной стала, в яму излилась. Слышим – надвигается что-то – гулко земля дрожит. С одной стороны в воздухе хлопнуло, с другой. Взмахнул рукой Насим-бабай резко и сжал кисть в кулак крепко. А посох – уже стволом громадным в воздухе стал! И раз! Рухнул перед нами и корни пустив, это нечто корнями обвил, давя и сокрушая. – Довольно! Сдаемся! – узнаем мы в поверженном нечто мужика того грузного. И слышится в крике его теперь только страдание. Женщина останавливается, замолкает. Затихают и те два отродья на земле. Мучительная рябь перед глазами проходит. Яма выглядит, как самая обыкновенная яма. Дотрагивается старец до ствола древесного – и снова тот посохом становится, ему в ладонь ложиться. – Убить вы нас не убьете, добрые люди, верно? – говорит их набольший, поднимаясь. – Сложновато будет нас убить, а потом еще и милиции объяснять, что это вы нас так долго убивали; пусть и душегубов мерзких, терзателей клятых, вместо того, чтобы милицию доблестную дожидаться, верно говорю, добрый человек? Я понимаю, вы не трусы, но о детишках своих подумайте, чьи отцов потом самих душегубами нарекут. Мы молчим, глядя на Насим-бабая, готовые сразить нелюдя, несмотря ни на что. Молчал и он ожидая продолжения. – А посему – продолжил их главарь – дайте нам уйти. И мы больше никогда не потревожим ни вас, ни ваш аул. – Уходите – говорит наш старец. Наши все вскидываются: «Что»? «Как»? «Мы позволим им, после того, что они сделали»?– Туганлар! Помните что я говорил вам! И развяжите Дениса! – И мы подчиняемся, так как все знаем Насим-бабая давно и ему верим. Расступаемся, давая отродьям шанс либо сейчас уйти, либо никогда. И они поспешно покидают этот двор и наш аул. Спрашивали мы в сердцах:– Как же так, абый? Почему мы просто отпустили их? После всего того, что они сделали?– А мы не просто отпускаем их – качает седой головой аулия – Я сказал им вслед то, что должен был сказать: «Не приведет их дорога никуда, кроме того, куда должна привести. И уведут они с собой УБЫРА, что призвали, и придет он за ними, во свете мертвом. И да не останется от них ни могилы, ни шороха. А после, изгнан и он будет, светом живых». Или вы мне не верите?И мы молчали, понимая торжественность и ужас этих слов. Потом мы отвели Дениску домой, помыли и накормили его. Через некоторое время он стал тем же пухлым жизнерадостным мальчуганом, хоть и стал заикаться. Дом, где столько дней творилось колдовство, мы сожгли, дабы уничтожить все следы его. Потом еще из колодца мертвую воду вычерпали – нашли куклы страшные, с волосами человеческими, их тоже сожгли, и снова нормальный колодец стал. Яму тоже обезопасили…– Вечерело, костер затухал. И житель аула встал, прощаясь с нами. Я так увлекся рассказом, что не сразу понял, что это сказал мой отец. Казалось, я тоже сижу возле походного костра, неподалеку от седых Уральских гор и слушаю удивительную историю местного лесничего. Мой папа замолчал. Смотрю как он встает с кресла, подходит к окну и задергивает шторы – на уже улице вечереет. Я вижу, что у него трясутся руки – меня это очень смущает, не помню, чтобы у моего отца когда-нибудь тряслись руки. – А что было потом – спросил я. Мой отец откашлялся и продолжил свое повествование:– Что-то в его рассказе показалось мне смутно знакомым – какие-то предостережения, образы, что я слышал в далеком детстве. Я спросил у него:– Этот убыр ваш. Что это такое?– Знающие люди передавали от отца к сыну, что это кровопийца древнейший, создание из необозримых глубин мрака. Живет он во тьме, а когда является, то забирает он жизнь и свет. Чужды для него небеса наши, так же как чужда для рыбы суша. Но может явиться в этот мир совсем ненадолго, если открыть ПОРТАЛ, я не знаю, как. Но чужаки те, похоже, знали. Думали, что смогут его обуздать. Но навлекли погибель лишь на себя самих. Заслушавшись, мы не заметили, как наступил поздний июльский вечер – солнце превратилось в красный диск на горизонте. Казалось удивительным, что мы, немолодые уже мужчины, сидим вот так и слушаем всякие страшилки возле костра. Хохмач наш дядя Рифкат нашелся первым:– Ну, а мы – вот, например, поймали убыра вашего! – показывает он на дородного толстяка Виктор Петровича. Наш дружный слитный смех поднимается над рекой. – Вы не пили бы здесь, мужики – говорит вдруг лесник, окинув взглядом хмурый лес – пьяные люди для ЗОВА уязвимы. Привычным движением впрыгнув в седло, он растворился в закатных сумерках. Стемнело окончательно – луна взошла, яркая – яркая на безоблачном небосводе. Костер затухал окончательно. Мы, Витьку-костричего нашего, я помню, все подтрунивали по дружески:– Даа, а с Витька-то уже подковы срывать пора!– Эх, Витюня, зря мы тебя кормим!Задетый за живое Дядя Витя, который еще с пионерских, славился тем, что мог с одной спички целое кострище устроить, изрядно повозился тогда над костром.

– А ты дыхни на него, Витюнь! – кричал захмелевший изрядно Виктор Петрович. Потом разговоры стали смолкать, мы начали по палаткам расходиться. Тут я захотел опять про свой сон всем рассказать, но посмотрел вокруг, и думаю «Да брось ты, и так уже наслушались, чесслово!»И поэтому сказал: «Ладно ребят, и поспать уже не грех», и тоже пошел в палатку. Дядя Автандил в моей палатке расположился…Всем нам плохо спалось в ту ночь, когда, это произошло…Мой отец опять прерывается, просить заварить чаю – устал он очень. «Выпьем, говорит, чайку свежего, прежде чем продолжу, рассказ дальше будет трудный». Я быстро иду выполнить его просьбу – хочу поскорее дослушать и тревожусь понимая, что на этот раз услышу что-то совсем зловещее. – Так вот, – продолжает мой отец – в ту ночь… Дядя Автандил метался беспокойно на «пенке» под тонким пледом (спальных мешков он не признавал, закаленный был мужик), а потом с дядей Рифом вышел «бальзамчику принять по пятнадцать капель» – не спиться говорит, что-то. Дядя Рамиль все покурить выходил. Да и мне не спалось – такое чувство, что лунный свет, какой-то яркий, ядовитый, проникает сквозь полог палатки, заглядывает, мешает. Действовал на нервы этот свет, вызывал чувство чего–то противоестественного и отвратительного, угрожающего, понимаешь? Хотя, что может быть противоестественного в лунном свете?Под эти мысли, я погрузился в тяжелый, свинцовый сон. Мне снился кошмар. Даже не снился, а скорее, чувствовался. Это было чувство близости бездны. Я чувствовал дурноту, которую однажды почувствовал, глядя с большой высоты вниз (Я знал, что мой отец боится высоты, хотя сам человек далеко не робкого десятка). Только вот на этот раз к этому примешивалось еще чувство чего-то враждебного и чужеродного, древнего и безжалостного. Оно оскорбляло мой рассудок так же, как если бы резкий скрежет металла внезапно вторгся бы в процесс созерцания благословленного заката под тихую бетховенскую сонату. Но вместе с тем, я тонул в этом, подобно тому несчастным путникам, угодившим в гибельную топь. (Я видел, как мой отец, человек интеллектуальный, начитанный, волнуется, пытаясь подобрать верные слова для описания пережитого). – Но вот, внезапно, будто под порывом свежего ветра, чувство дурноты отступило, мой разум прояснился. И я помню, что почувствовал, будто кто–то трясет меня за плечо со словами:– Выходи – Оно здесь. Я резко сажусь в своей палатке и осматриваюсь в поисках говорившего. Замечаю, что дяди Автандила нет. Внезапно, гонимый тягостным предчувствием, я выбираюсь из палатки. Вижу, что вокруг все залито мертвенно-белым неестественным лунным(?) светом. Я осматриваюсь в поисках других своих спутников. Вижу дядю Рифката, который стоит, отвернувшись к дереву, держа руки перед собой и внизу. – Рифунь – спрашиваю я, смущаясь оттого, что, видимо, беспокою человека, вышедшего по малой нужде, – ты свояка моего не видел?Рифкат качает головой, глядя под ноги. Понимая каким-то шестым чувством, что дорога каждая секунда, поворачиваюсь и иду в начинающийся сразу же за береговой косой лес. Сейчас он кажется призрачным, потусторонним. Неестественный люминесцентный свет пробивается сквозь туманную поволоку, выхватывая из нее черные, резко очерченные неподвижные деревья. Это чувство аномальности усиливается по мере того, как я углубляюсь все дальше. Но я упрямо продолжаю двигаться вперед. Пока на небольшой поляне не вижу… Луну. Громадную такую лунищу, затмившую (или лучше сказать, засветившую весь небосвод). И еще я услышал… голос. Какой-то торжественно-безумный речитатив. И потом понимаю, что никаких больше звуков не раздается в этом лесу. Ни пения птиц, ни стрекотания кузнечиков, даже вездесущих цикад не было слышно. А потом я вижу дядю Автандила – раскинув руки, он идет как сомнамбула прямо на зависший над поляной светящийся циклопический шар, до которого остается еще каких то метров сто. И тут я внезапно, вспоминаю. И понимаю. Собрав воедино все свое мужество, я бросаюсь к нему, останавливаю, разворачиваю. – Ты что?! – кричу изо всех сил (ничего иного я в этой ситуации придумать не мог), но голос будто бы тонет, распадаясь на отдельные неопределенные звуки. – Крестьяне велели искать напряжение – читаю я у него по губам, прежде чем он норовит развернуться и пойти на тошнотворный голубовато-белый свет. Я отвожу руку назад и влепляю ему оплеуху – его голова беспомощно мотается, лицо страдальчески морщиться, но в глазах появляется гнев и осмысленное выражение. Я отчаянно показываю ему в сторону лагеря. Он моргая недоуменно, разворачивается, делает шаг, другой в сторону нашей стоянки. Видно, что это дается ему с большим трудом. Я подставляю плечо и быстро, насколько могу, иду с ним в сторону лагеря. Идти становится трудно – похоже то, что ломало Автандила, переключилось теперь на меня. Меня мотает из стороны в сторону, мысли путаются в голове, кровь отдает в висках тяжелым набатом. Я понимаю, что силы мои заканчиваются быстрее, чем я предполагал. Останавливаюсь, чтобы отдышаться – вдруг вижу – впереди костер наш горит опять – бодрым ровным светом – как в моем сне, становится чуточку легче – и я ломлюсь туда. Добредаю до участка вокруг костра, где теплый естественный свет преобладает над люминесцентным мертвым светом, швыряю дядьку твоего на гальку, валюсь следом сам. Отдышиваюсь. Вспоминаю о рассказанном в далеком детстве моей прабабушкой, женщиной ученой – дворянкой, знаменитой путешественницей и переводчицей:– «Убыр-уты» – это мёртвый свет – уходи от него и не смотри на него. Если светит он, значит поглотил уже убыр чью-то жизнь. Это волк космический и санитар бездны. Приходит он из мира иного, во свете лунном за глупцами, что думают, что обуздали силы колдовские. И когда является он под наши небеса, то иссушивает всю жизнь вокруг. И светит он светом мертвых безжизненным, для того, чтобы ум и волю в расстройство приведя, забрать с собой жертву неосторожную». Костер горит мощно и ровно, распространяя вокруг мягкий яркий свет и чад восточных благовоний. Я вспоминаю терпкий аромат, которым учитель наш школьный хвастался, что купил во время археологической экспедиции у одного странствующего отшельника. Оглядываюсь. Вижу – дядя Рифкат все еще стоит у дерева, глядя себе под ноги – хочу выругаться, сдерживаюсь, выхватываю из огня горящую ветку, подхожу к нему. – Мои руки тошнит! – жалуется Рифуня, глядя на меня – мои руки тошнит! – повторяет он, и я вижу, как с его разодранных ногтями предплечий что-то стекает на землю. Ну, не совсем на землю. Она пучиться, вибрирует и чавкает, поглощая человеческую кровь. Я, подношу огонь к его лицу. Риф изумленно ахает, распахивает глаза, приходит в себя, мы вместе пятимся к свету костра. Мертвый свет здесь не имеет своей силы. Вытаскиваю всегда заранее припасенную у врачей аптечку, быстро обрабатываю и перевязываю Рифкату руки. Оставляю его вместе с Автандилом. Захожу к дяде Рамилю с дядей Витей, вытаскиваю их из палатки, Рамиль приходит в себя первым, оставляю у костра, следить за Рифом и Автандилом. Перевожу дух. Чувствую себя паршиво, что-то бесит, заунывные причитания действуют на нервы, мешают сосредоточиться. Спохватываюсь – да это ж Виктора Петровича нашего голос!Оглядываюсь – вижу почтенного профессора уходящего в лес туда, откуда я недавно Автандила тащил. Бредет он, пошатываясь, и тянет тоскливо так:«Ой, не быыыыть нам более людьмииии!Погиииибли возле полян грибных мыыыы!А на поляне – круг из грибов в человеческий рост. Когда увидишь ты их, то не будешь так прост!И погрязнешь ты, голубчик, в трясине обманутых надежд, Что питаются глупостью самонадеянных невежд»!Крикнув Рамилю, чтобы приглядывал за остальными, я в два прыжка нагоняю незадачливого полуночного драматурга, хватаю за плечи, но приземистый профессор, неожиданно ловко извернувшись, делает мне подсечку, так что я растягиваюсь на поросшей травой почве, и, с чувством голосит по новой:«Погиииибли с тобой, голубчик, мыыыы»!Матюгнувшись, я с земли выбиваю из под него ноги, с гулким шлепком поэт – полуночник падает оземь и, охнув садится на пятую точку, недоуменно вертя головой. «Назад, гнида!» – кричу я, таща его за шиворот рубахи. Виктор Петрович видит костер и, не вставая, с завидным проворством семенит на четвереньках в сторону лагеря. «Это что же? Это как же?» – доносятся до меня его слова. Я мрачно тащусь следом, чувствуя физическое и моральное изнеможение. На границе светлого круга я все-таки не удерживаюсь и оборачиваюсь. А потом перевожу взгляд вверх – на ночное небо, под которыми горит то, что предки наши называли иногда «живоглотским светом». И тогда я смотрю на того, кто приходит с этим светом. И понимаю, что буду сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Сознание застилает волна холодного липкого ужаса. Мой мозг пытается осмыслить увиденное, первыми на ум приходят мысли о глубоководных рыбах-удильщиках. Или скатах. Вампир истинный закрыл ночное небо, раскинув плавники мрака, в котором тонул свет звезд над кронами дубов – великанов, с которых уже опали все листья. А потом я услышал звук? Голос? Низкий такой, на грани инфразвука. Казалось, что это мог быть и жалобный астматический вдох больного, и угрожающий шепот помешанного.

Изо всех сил дав команду своему грозящему сорваться в пропасть разуму, я несколько раз резко и глубоко вдыхаю и выдыхаю ртом. Отчаянно сопротивляюсь, внезапно чувствую что-то – боль? свет? Из своего мира. Инстинктивно хватаюсь за это, таща себя, как из трясины. Ногти впиваются в ладони. Концентрируюсь, отворачиваюсь к огню походного костра, ухожу прочь. И мы сидим, наблюдая за пламенем костра, пока спасительный рассвет не возвращает нам наш участок Вселенной. А потом, с первыми лучами солнца мы кидаем вещи в лодки и плывем, ни на мгновение не теряя друг друга из виду до ближайшего населенного пункта, откуда связались с нашими друзьями в городе и попросили приехать за нами на «Урале». Та ночь отняла у каждого из нас, по крайней мере, десяток лет – ты видишь сам. Дядя Автандил не запомнил ничего из событий минувшей ночи. Только стал быстрее уставать, выглядеть хуже. Куда-то делась его бьющая через край жизненная сила и интерес к окружающему миру. Сгорел на работе – говорили все. Но я-то знаю, что бедолага пострадал сильнее всех из нас, оказавшись неподалеку от зова этого древнейшего из вампиров, истинного вампира, что пришел в ту роковую ночь за кем-то другим. И я знаю, что во время того переезда через горы Автандил вспомнил. А может быть, увидел? Услышал? Отголоски? Отзвуки эха? Круги, что еще долго расходятся над водоемом, после того, как туда погружается слишком большое тело?В общем, с тех пор, сынок, мы не ходим в походы. И боимся черных провалов. А отходя ко сну – всегда задергиваем шторы, чтобы ни один лунный луч не проник из космоса в нашу спальню и не упал нам на лицо во сне.