Поле забвения

Рассказ:

У меня вошло в привычку приходить сюда каждый день. Мне скучно. Скучно даже испытывать скуку. Мне одиноко, и больно вспоминать время, когда я был не один. Так что я отсек себе память и просто прихожу каждый день, чтобы постоять на ветру. Всё равно из оставшихся для меня занятий это — чуть ли не самое осмысленное. Должно быть, мне просто нравится пейзаж. Осеннее поле уходит вдаль до горизонта, где смыкается с бесцветным небом. Небо бесконечно обещает снег, но осень пока еще царствует над бескрайним ничто. У меня вошло в привычку приходить сюда каждый день. Мне скучно. Скучно даже испытывать скуку. Мне одиноко, и больно вспоминать время, когда я был не один. Так что я отсек себе память и просто прихожу каждый день, чтобы постоять на ветру. Всё равно из оставшихся для меня занятий это — чуть ли не самое осмысленное. Должно быть, мне просто нравится пейзаж. Осеннее поле уходит вдаль до горизонта, где смыкается с бесцветным небом. Небо бесконечно обещает снег, но осень пока еще царствует над бескрайним ничто. А когда начнется зима, и из небес посыплется замерзший дождь, этого все равно некому будет заметить. Мое поле равномерно, его плоскость не нарушена почти нигде, и сухие стебли сорной травы, которым оно заросло, качаются под ветром. Это похоже на волны. В моем поле нет ничего живого и ничего теплого. Даже когда сюда прихожу постоять я. Мне нравится пейзаж. В нем что-то от другой планеты, он резонирует с пейзажем моей души. Чуть позади, в паре километров, уже начинается город, но сюда не доносится никаких звуков; и если встать, как это делаю я, спиной к городу и заброшенной промзоне, то можно на время представить себя одним из белых бетонных столбов: таким же независимым, стабильным, спокойным. Мой шарф развевается на ветру, но бетонным столбам неведом холод. Не знаю, кто и зачем вкопал здесь эти столбы, или опоры, такие белые и неподвижные на серо-коричневом фоне качающихся сухих трав. Это еще одна загадка поля. Вокруг нет ничего: ни котлована, ни строительного мусора, ни давних признаков каких-то работ. Просто с дюжину или около того огромных колонн стоят посреди нигде, куда не ведет никакая дорога. Что тут собирались строить? Когда это было? В мэрии, куда я ходил с вопросом, ответили, что не знают, о чем я говорю. Странно смотрели. Решил уйти, чтобы не прослыть новым городским сумасшедшим. Мне никак не удавалось пересчитать их, эти колонны, пока в итоге я не оставил эту затею. В самом деле, что мне за разница. Нелепая привычка к точному знанию, оставшаяся от прошлой жизни. Знание о количестве и предназначении этих колонн, их высоте, их глубине, даже если растут они из центра Земли, не поможет и не помешает мне ходить к ним, вставать рядом или между, смотреть в плоское бесстрастное пространство. А другого мне и не нужно. Поле небогато на подарки. Один раз я видел среди борщевика коровий череп. А чуть поодаль, я знаю, лежит ржавая погнутая борона, вросшая в землю. Ничего другого. Несколько раз я начинал было идти туда, где у самого горизонта монотонность неба нарушает маленький земляной холмик. Раньше у меня была машина, и я видел похожие холмики-курганы вдоль дорог: с одной стороны там дверь. Что-то вроде входа в подземные коммуникации — всегда было интересно, что же там такое. Но также всегда находились дела поважнее, да и несолидно взрослому человеку останавливаться на обочине и шагать через пахоту, пачкая дорогие ботинки, только чтобы увидеть закрытую дверь, ведущую к какому-нибудь газовому вентилю. Тогда меня еще волновало состояние моих ботинок. И Настя бы точно не поняла. Настя. Нельзя о ней. От мыслей о ней по моему новообретенному бетону непременно пойдут черные трещины, а ведь я только-только начал менять окружавшую меня сферу тоски на нечто иное. «Сфера тоски», как неожиданно поэтично. Но я было и впрямь начинал замечать, как попавшие в сферу моей тоски жители города барахтались, словно насекомые в меду, но быстро замирали, разделяя царящие в моем черепе апатию и заглушенную боль. Как если бы состояние моего ума было заразно. Как если бы я транслировал его. Росла ли сфера? Думаю, да. Я начал со временем, проснувшись утром на скрипучей раскладушке, первым же делом заваривать термос несладкого чая и собираться к столбам. Стал позже уходить, теперь уже дождавшись заката, посмотрев, как сокращаются и вновь тянутся до горизонта тени: столбов и моя. Как ползут они синхронно, будто стрелки солнечных часов, завершая очередной цикл бездумной тишины. Я хотел бы уйти вслед за этими тенями. И что, скажите на милость, могло меня остановить?На моих бессмысленных бдениях стали появляться другие. Первых я узнавал: кассирша, продавец из ларька с прессой, сосед сверху. Других — уже нет. Поднимаясь по утрам под скрип пружин, шагая по разбитой трассе и дальше, в полевые травы, я мимовольно захватывал с собой ежедневно пару-тройку новых людей. Они вставали поодаль, среди столбов, безмолвно. Их позы вторили моей, их мысли… я ничего не знаю про их мысли. У меня есть Настя, кто или что есть у них? У этого мальчика со школьным ранцем. У того красиво небритого и слишком легко одетого мужчины. В чем _их_ боль? Иногда я представлял нас как бы со стороны: десятки, сотни людей, неподвижно стоящие в поле, со взглядами, направленными далеко вперед и в то же время внутрь. Странная картина, но есть в ней строгая глубинная логика и гипнотическая красота. Все мы, так или иначе, скорбим о чем-то. И всем нам грезится покой. Когда людей стало тысячи, когда от одного до другого стало подать рукой, мы прекратили на ночь расходиться по домам. И только новые и новые люди выходили на поле из зарослей мертовго кустарника: неловко обирая с одежды репьи и спотыкаясь, а затем — замирая. Ведомые неким общим зовом, стряхивая с себя город, добавляя теней, что перед закатом указывали на горизонт. На маленький земляной холмик с дверью. Я не заметил, как во время одного из закатов пошли поодиночке вперед, по ломкой от холода траве, первые люди. Увидел уже очередь, слегка петляющую, уходящую к низким небесам и вниз, через распахнутую в недра земли зеленую дверь. Белые колонны взирали со своей недостижимой высоты на бесконечную вереницу людей, подобные тысячелетним идолам, свидетелям многих исходов, и в их молчании мне мнилось понимание, и одобрение, и любовь. Все больше и больше людей начинало движение, вливаясь в живой поток, не прерывая своего безмятежного транса. Каждый брел по полю вслед за собственной тенью и скрывался в дверном проеме, мрак за которым непроницаем взглядом, спускаясь куда-то по нескончаемым ступеням, добровольно, навстречу долгожданному покою и концу, каким бы он ни оказался. Оставляя позади обезлюдевший город-призрак. Я нашел свое место в очереди. Напоследок оглянулся, чтобы посмотреть на никем и никогда не воздвигнутые над этим полем монолиты. Они были тут всегда, лишенные жестокости, готовые указать путь — путь вниз — страдающим людям, их мятущимся умам. Сегодня все мы исчезнем, храня на лицах спокойные полуулыбки. Но когда-нибудь (быть может, спустя века) очередное тоскующее создание войдет в их тень. И обретет их бескорыстный дар: покой.