Олеся Свиридова

Рассказ:

Я назвал ее, кажется, Олесей Свиридовой. Каждый раз, придумывая имя для человека, совершившего что-то мерзкое, испытываю какой-то иррациональный стыд перед людьми, носящими это имя. Вдруг им будет неприятно, что детоубийцу зовут так же? И рад бы брать что-то редкое, но редактор не пропустит — «Мы не желтая газета!» — его гордость этим фактом можно оценить в полной мере, только если знать, с какой похабщины он начинал свою редакторскую карьеру. Впрочем, я и сам понимаю, что статью о Фекле Тритатуевой всерьез не воспримут. Какая, казалось бы, разница, если после имени стоит «(имя изменено)»? Но поди ж ты. Приходится игнорировать свой мелкий заскок, мысленно извиняясь перед всеми Олесями. Итак, шесть лет назад Олеся Свиридова (имя изменено) убила своего полуторагодовалого сына. Бросила его в бетонный колодец заброшенной стройки на окраине города, за полулегальным рынком, из десяти продавцов на котором один понимал по-русски. Рынок был последней остановкой 43 маршрута. Олеся плакала всю дорогу и прижимала сына к груди, укачивала его — это хорошо запомнила кондукторша, в силу глубины своих впечатлений от недавнего развода наделившая в своем воображении несчастную пассажирку мужем-козлом и свекровью-*****. На конечной Олесю дважды просили покинуть автобус, она же только кусала губы и смотрела в окно. Водитель закрыл двери, желая напугать упрямую пассажирку заточением в раскаленном автобусе, открыл снова и пошел в салон — наводить порядок собственноручно, но был остановлен кондукторшей. Та, по ее словам, решила проявить заботу о «брошенной женщине» и напоить ее чаем (7 рублей, в пластиковом стаканчике, 2 рубля — сахар, рубль — лимон). Когда уже несла стаканчик к автобусу (нелегкое дело, особенно если щедрая туркменка, разливающая в ларьке чай, налила до краев), увидела, что пассажирка с ребенком на руках спускается по ступенькам. Не отвечая на оклики, Олеся убрела в сторону пустыря, оставив кондукторшу с обжигающим стаканчиком и неудовлетворенным чувством милосердия, что вдвойне обидно. Неудивительно, что та смогла рассказать мне все это в таких мелких деталях. Главное: Олеся плакала и не спешила к своей цели. Однако пересекла пустырь и вышла к заброшенной стройке, не плутая, словно знала дорогу. Стройка началась еще в 70-х годах, располагалась тогда в аккурат посередине между городом и аэропортом, и строить, кажется, собирались гостиницу, но черт его знает, почему заморозили проект. Нет, действительно — только черт и знает, в городском архиве нет документов, я искал. Ни одной бумаги, приказа, результатов неблагоприятных исследований. И ни одного человека, участвовавшего в стройке, я не нашел. И никого, кто за нее отвечал бы — полвека прошло. В начале 90-х фундамент, простоявший без малого 20 лет, один ушлый нувориш собрался использовать для возведения торгового центра. Это был бы первый супермаркет в нашем городе, но не вышло — нувориша подстрелили по заказу жены, чьим именем должен был быть назван ТЦ. Обожаю такие истории. С тех пор стройка (не до конца зарытый котлован с бетонной коробкой фундамента, заделом под первый этаж несостоявшегося супермаркета и разнообразным строительным мусором) служила местом добычи арматуры для сборщиков металлолома, да и дачники умудрялись чем-то поживиться. К тому времени город оброс новыми районами, рынками, частным сектором — от последнего до стройки было полтора километра ходу, так что не удивительно, что время от времени меж бетонных плит устраивали «войнушки» дети, а подростки учились целоваться и не путаться в застежках лифчиков. Одной из обладательниц лифчика, впервые расстегнутого чужими руками на стройке, была и Олеся Свиридова. Ее родители, переехав из закрытого городка, не осилили жилье в центре города-миллионника, и ютились в частном доме на окраине. Тянуть трех детей нелегко, поэтому оба подрабатывали, он — таксистом, она — в пекарне. Моя мать работала там же, а значит, приходя к ней на работу, я мог видеть маму Олеси, да и саму Олесю — детей нередко брали с собой, чтобы подкормить горячим хлебом с маслом. Почему-то именно тот факт, что, возможно, та худая девочка, с которой мы располовинили однажды хрустящий корочкой батон, была Олесей, и заставил меня так глубоко вгрызаться в эту историю. Итак, в 1998 году Олесе было 14 и, будучи главарем банды из двух младших братьев, к этому времени она облазила всю ближнюю и дальнюю округу, включая стройку. В тот год у нее появился мальчик, и на ту же стройку она стала наведываться чаще, беря с собой братьев уже как предлог не заходить дальше неуклюжих поцелуев. В начале осени устававшая без меры мать Олеси не сразу заметила изменения в поведении дочери — девочка помрачнела, пропал аппетит, после школы сидела дома, игнорируя своих друзей. Слишком разительной была перемена, чтобы материнское сердце удовлетворилось предлогом «взрослеет». Под воздействием криминальной хроники на ум олесиной мамы пришло другое — «изнасиловали». Она решила добиться от дочери правды любой ценой. Я назвал ее, кажется, Олесей Свиридовой. Каждый раз, придумывая имя для человека, совершившего что-то мерзкое, испытываю какой-то иррациональный стыд перед людьми, носящими это имя. Вдруг им будет неприятно, что детоубийцу зовут так же? И рад бы брать что-то редкое, но редактор не пропустит — «Мы не желтая газета!» — его гордость этим фактом можно оценить в полной мере, только если знать, с какой похабщины он начинал свою редакторскую карьеру. Впрочем, я и сам понимаю, что статью о Фекле Тритатуевой всерьез не воспримут. Какая, казалось бы, разница, если после имени стоит «(имя изменено)»? Но поди ж ты. Приходится игнорировать свой мелкий заскок, мысленно извиняясь перед всеми Олесями. Итак, шесть лет назад Олеся Свиридова (имя изменено) убила своего полуторагодовалого сына. Бросила его в бетонный колодец заброшенной стройки на окраине города, за полулегальным рынком, из десяти продавцов на котором один понимал по-русски. Рынок был последней остановкой 43 маршрута. Олеся плакала всю дорогу и прижимала сына к груди, укачивала его — это хорошо запомнила кондукторша, в силу глубины своих впечатлений от недавнего развода наделившая в своем воображении несчастную пассажирку мужем-козлом и свекровью-*****. На конечной Олесю дважды просили покинуть автобус, она же только кусала губы и смотрела в окно. Водитель закрыл двери, желая напугать упрямую пассажирку заточением в раскаленном автобусе, открыл снова и пошел в салон — наводить порядок собственноручно, но был остановлен кондукторшей. Та, по ее словам, решила проявить заботу о «брошенной женщине» и напоить ее чаем (7 рублей, в пластиковом стаканчике, 2 рубля — сахар, рубль — лимон). Когда уже несла стаканчик к автобусу (нелегкое дело, особенно если щедрая туркменка, разливающая в ларьке чай, налила до краев), увидела, что пассажирка с ребенком на руках спускается по ступенькам. Не отвечая на оклики, Олеся убрела в сторону пустыря, оставив кондукторшу с обжигающим стаканчиком и неудовлетворенным чувством милосердия, что вдвойне обидно. Неудивительно, что та смогла рассказать мне все это в таких мелких деталях. Главное: Олеся плакала и не спешила к своей цели. Однако пересекла пустырь и вышла к заброшенной стройке, не плутая, словно знала дорогу. Стройка началась еще в 70-х годах, располагалась тогда в аккурат посередине между городом и аэропортом, и строить, кажется, собирались гостиницу, но черт его знает, почему заморозили проект. Нет, действительно — только черт и знает, в городском архиве нет документов, я искал. Ни одной бумаги, приказа, результатов неблагоприятных исследований. И ни одного человека, участвовавшего в стройке, я не нашел. И никого, кто за нее отвечал бы — полвека прошло. В начале 90-х фундамент, простоявший без малого 20 лет, один ушлый нувориш собрался использовать для возведения торгового центра. Это был бы первый супермаркет в нашем городе, но не вышло — нувориша подстрелили по заказу жены, чьим именем должен был быть назван ТЦ. Обожаю такие истории. С тех пор стройка (не до конца зарытый котлован с бетонной коробкой фундамента, заделом под первый этаж несостоявшегося супермаркета и разнообразным строительным мусором) служила местом добычи арматуры для сборщиков металлолома, да и дачники умудрялись чем-то поживиться. К тому времени город оброс новыми районами, рынками, частным сектором — от последнего до стройки было полтора километра ходу, так что не удивительно, что время от времени меж бетонных плит устраивали «войнушки» дети, а подростки учились целоваться и не путаться в застежках лифчиков. Одной из обладательниц лифчика, впервые расстегнутого чужими руками на стройке, была и Олеся Свиридова. Ее родители, переехав из закрытого городка, не осилили жилье в центре города-миллионника, и ютились в частном доме на окраине. Тянуть трех детей нелегко, поэтому оба подрабатывали, он — таксистом, она — в пекарне. Моя мать работала там же, а значит, приходя к ней на работу, я мог видеть маму Олеси, да и саму Олесю — детей нередко брали с собой, чтобы подкормить горячим хлебом с маслом. Почему-то именно тот факт, что, возможно, та худая девочка, с которой мы располовинили однажды хрустящий корочкой батон, была Олесей, и заставил меня так глубоко вгрызаться в эту историю. Итак, в 1998 году Олесе было 14 и, будучи главарем банды из двух младших братьев, к этому времени она облазила всю ближнюю и дальнюю округу, включая стройку. В тот год у нее появился мальчик, и на ту же стройку она стала наведываться чаще, беря с собой братьев уже как предлог не заходить дальше неуклюжих поцелуев. В начале осени устававшая без меры мать Олеси не сразу заметила изменения в поведении дочери — девочка помрачнела, пропал аппетит, после школы сидела дома, игнорируя своих друзей. Слишком разительной была перемена, чтобы материнское сердце удовлетворилось предлогом «взрослеет». Под воздействием криминальной хроники на ум олесиной мамы пришло другое — «изнасиловали». Она решила добиться от дочери правды любой ценой. Цена оказалась невелика — час уговоров и обещаний расправиться с обидчиком собственными руками, и дочь сдалась: никто ее не насиловал, но ей страшно, очень страшно. Выбирая на стройке уголок поукромней, они с Максимом (это был ее мальчик, и, разумеется, «имя изменено») набрели на квадратную дыру в бетонном полу, ведущую в узкое, два на два метра, подвальное помещение без каких-либо дверей. Лишь в полдень косые солнечные лучи проникали в этот колодец, и, едва рассеивая темноту у его дна, позволяли увидеть такое же квадратное отверстие в полу, ведущее уже непонятно куда — про второй подвальный этаж стройки никто не слышал. Они смотрели в колодец, стоя на четвереньках у его края, переживая сладкую жуть от ощущения пустоты под ногами, и в этот момент Максим попытался столкнуть Олесю вниз. Потом он долго извинялся, каялся в неудачной шутке, сам не на шутку перепуганный, просил у нее прощения, но Олеся не простила. Не простила, потому что за несколько секунд до того сама испытала тот же порыв — ей показалось забавным и уместным слегка подтолкнуть мальчишку в темный провал. Даже судорожно дернулась рука, но Олеся сумела остановиться, и, глядя искоса на своего спутника, заметила движение его руки — и увернулась. Отношения с Максимом с того дня быстро сошли на нет, что, к удивлению Олеси, принесло ей только облегчение. И уже через неделю она решила показать колодец своим братьям. Только стоя в трех шагах от них, склонившихся над дырой с восхищенно-застывшими лицами, она осознала, зачем их сюда привела. Пнуть одного, второй завизжит, его поймать руками и тоже — вниз! Схватив обоих за шкирки, она волокла их чуть не до самого дома, выдумывая на ходу всякую мерзость про скрывающихся на стройке уголовников, опускающих любого пацана, что забредет туда без разрешения — им, выросшим чуть ли не на улице, такая угроза была понятней и действенней, чем опасность сломать себе шею, а Олеся была готова запугать их до икоты, лишь бы никогда, никогда они не приближались к этому колодцу. Это было в августе, а в первых числах сентября Олеся поняла, что желание скинуть кого-нибудь из братьев в колодец достигает ее даже дома. В школе, которая была на четыре остановки ближе к центру города, это желание пропадало. Стоило свернуть на свою улицу, как в голову пробирался настойчивый зов — не голос, а уверенность, что так будет правильно, не говоря уже о том, как это будет приятно. Засыпала Олеся только под утро, измученная борьбой с порывами встать, подойти к кровати пацанов, разбудить и тихо вывести из дома — они ее банда, они пойдут за ней и ночью. Думаю, не нужно пояснять, как восприняла этот рассказ мать Олеси. В тот вечер, ошеломленная, она отправила дочь спать (и та, словно переложив тяжесть на чужие плечи, мгновенно заснула), а за ночь ее отношение к Олесе переменилось. Вместо несчастной девочки, пострадавшей от чужих людей, перед ней была выдумщица со странностями, может быть, наркоманка, возможно, опасная для других детей. Нет, она любила Олесю, и готова была сражаться за нее с реальной бедой — наркотиками или чужим влиянием, но ее опорой и поддержкой Олеся быть перестала. И та это быстро поняла. Олеся стала задерживаться на улице допоздна, прекратила делать какую-либо работу по дому. К зиме она завела дружбу со школьной сторожихой и минимум раз в неделю оставалась ночевать в школе. Еще одну или две ночи в неделю она проводила в общежитии ПТУ, где, стараясь вписаться в компанию и заслужить тем самым право на койку, привыкла давиться водкой и, по словам своей матери, «пошла по рукам». Про разговор, с которого началось отчуждение дочери, олесина мать предпочитала не вспоминать, полагая его первым проявлением ее «придури». Следующим летом Олесю позвала к себе в деревню подруга по той самой общаге. Два месяца вдали от города дали девочке сил — вернувшись, она забрала документы из школы (от нее избавились с радостью) и поступила в ПТУ — другое, на противоположном конце города. Там же нанялась мыть полы, благодаря чему получила комнату в общежитии. Время такое — на возраст смотрели мало… Через несколько месяцев мать Олеси с радостью констатировала, что дочь «взялась за ум». Правда, встречаться с семьей Олеся соглашалась только по выходным и только в центре, иногда еще забегая к родителям на работу. Училась она в две жилы. В 17 лет сумела пробиться на бюджет — правда, только в пед и только на психолога, зато общежитие ей дали без проблем, что позволило найти подработку поприличнее — каждый второй вечер она бегала в офис одной из расплодившихся в начале двухтысячных фирм и забивала в компьютер содержимое кипы рукописных документов. И вот там, в офисе, с Олесей случилось именно то, о чем сейчас раз за разом, как под копирку, строчат свои вирши сценаристы отечественных сериалов — ее полюбил Антон (да-да, разумеется, изменено), сын владельца фирмы. Он не был папенькиным чадом, у него была своя дорога, пусть и хорошо утрамбованная родительским капиталом, он заканчивал учебу на престижном направлении, и работа по контракту за границей уже была практически решена. Свадьба Антона насторожила будущего работодателя, из-за чего контракт был отложен на полгода и даже чуть было не канул в небытие, но молодой муж четко знал, что он хочет от жизни, а Олесю он хотел больше, чем эту работу, и в итоге его правила приняли и заграничный работодатель, и отец-нувориш. Пара вернулась в город через шесть лет. Антон должен был вступить в права наследства, продать отцовский бизнес и перебраться с семьей (женой и полуторагодовалым сыном) в Москву. Такой был план. На все про все он отводил полгода, жить пока предполагал в квартире, куда отец переехал после развода с матерью Антона, оставив той пятикомнатные хоромы. В такси по дороге из аэропорта, на окраине города, Олесе стало плохо. Я не знаю подробностей, на подробности Антон, потерявший семью, был скуп. Знаю только с его слов, что оставаться в отцовской квартире Олеся отказалась. Единственной причиной, которую она в состоянии была назвать, являлась близость нового, элитного жилого комплекса к месту, где прошло ее детство. Муж, которому наутро предстояло встретиться с матерью, посетить свежую могилу отца и начать разбираться со множеством сопутствующих дел, впервые в жизни накричал на жену. Олеся, внезапно словно потерявшая волю, провела ночь, всхлипывая на кухне. Утром Антон, мучимый совестью, попытался извиниться перед женой, кормящей сына с ложечки, натолкнулся на ее молчание, пообещал решить вечером все проблемы и уехал. Через два часа после его отъезда Олеся взяла ребенка на руки, вышла на улицу и села в автобус 43 маршрута. Выйдя на конечной, она пересекла пустырь, пробралась на заброшенную стройку и сбросила сына в колодец. Антон, вернувшийся домой в обед, успел вытащить Олесю из петли. На его крики и расспросы она сказала только три слова — «колодец на стройке», и больше она не говорила ничего и никогда, ни в милиции, ни на судебно-психиатрической экспертизе, ни в психиатрической больнице, где прожила еще почти год, пока у нее не получилось-таки повеситься, спрятавшись в прачечной. Тело ребенка искали два дня. Постаревший за следующие месяцы Антон уехал из города и из страны сразу после суда, подписав отказ от наследства в пользу своей матери. Мать Антона побеспокоилась о том, чтобы местные издания не мусолили долго имя сына, и вскоре после убийства ребенка упоминания в прессе прекратились. Даже суд удостоился лишь небольшой заметки. Олесю признали невменяемой и направили на принудительное лечение. Я не собирался посвящать этой истории столько времени и сил. Олеся Свиридова так и осталась бы для меня помешавшейся детоубийцей, чье настоящее имя я и сам вскоре бы забыл, если бы не случайное упоминание хлебопекарни. Воспоминание о худой девочке, грызущей хлебную корку, девочке, которая могла быть Олесей, заставило меня уделить этой женщине больше внимания. Я говорил с водителем автобуса и кондукторшей, с мамой Олеси и ее братьями, со школьными учителями и подругой из ПТУ. Вывалив всю полученную информацию на Антона, я смог расспросить и его. У меня не было намерения оправдать Олесю, я даже не собирался публиковать все это. Поэтому посещение редакции капитаном милиции, в «неофициальной беседе» выпытывавшем о причинах моего интереса, меня удивило. И побудило копать дальше. Не так уж сложно оказалось найти в органах человека, который за умеренную мзду передал мне копию протокола извлечения тела ребенка из того бетонного колодца. Под подвальным помещением находилось еще одно, такое же узкое, также без каких-либо дверей, с единственным отверстием в потолке, разве что высота этого колодца достигала уже семи метров. Тело ребенка лежало на дне. Проблема была не в нем. Проблема была в том, что помимо детского трупа из колодца были извлечены разной степени сохранности останки еще двадцати трех человек. Там были все пропавшие без вести за последние тридцать лет, включая двенадцать детей, и несколько тел, личность которых так и не удалось потом установить. Несмотря на то, что для извлечения применялась спецтехника и привлекалось немало людей, в прессу не просочилось ничего. Могут, когда захотят. Плыть против течения я не стал. Как-то не пахло здесь ни Пулитцеровской премией, ни карьерным ростом, а пахло непониманием, суетой и неприятностями. Я только копался потихоньку в архивах, отмечал про себя начавшиеся в чиновничьих кругах разговоры о необходимости ликвидации заброшенной стройки и с удовлетворением по дороге в аэропорт посматривал на глухой забор, окруживший это место, и щит с объявлением о скором начале работ на нем. За годы этот щит изрядно обветшал. То ли ликвидация стройки оказалась слишком дорогостоящей, то ли… не знаю. В прошлый выходной я взял зеркалку и сел на 43 автобус. Пара фотографий торчащих балок и присыпанных снегом крошащихся бетонных плит на сайте городского издания, вот что мне представлялось. Автомобиль у меня есть. Я не знаю, почему я решил оставить его на стоянке, да еще в такой холод. Мелькнуло какое-то неясное воспоминание о том капитане, что беседовал со мной в редакции шесть лет назад. Неофициально. Загородный рынок ликвидировали, маршрут автобуса сократили, и до пустыря мне пришлось идти около километра. Человека, бегущего со стройки, я заметил издалека. На парне был один только свитер, дыхание рвано и шумно вырывалось изо рта, легкие кроссовки оставляли четкие следы на едва покрытой снегом черной земле. Мимо меня он пробежал, не остановившись, даже не задержав на мне взгляд вытаращенных ошалелых глаз. Минуту я постоял, глядя ему вслед, а потом побрел обратно к автобусной остановке, апатично хваля себя за то, что не взял автомобиль. Засветился бы еще где-нибудь на камеру. Ну его. Что бы там ни было, не хочу вляпываться в это никаким боком.